Официальный форум Веры Камши

Увлечения => История => Тема начата: Лоренц Берья от 17 Июл, 2018, 03:02:34

Название: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Лоренц Берья от 17 Июл, 2018, 03:02:34
Алан Джон Персиваль Тейлор — английский историк, специализировавшийся на истории международных отношений и европейской дипломатии XIX и XX веков.
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 11:08:05
ИСТОКИ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Алан Джон Персиваль Тейлор


Предисловие к американскому изданию книги

Большинство войн начинается не в один день. В умах англичан 4 августа 1914 года непоколебимо зафиксировано как день начала Первой Мировой войны; хотя немцы и французы уже были в состоянии войны 24 часа, немцы и русские – три дня, а сербы и австрийцы – почти неделю. Даты начала второй мировой войны ещё более отдалённы: для русских эта война началась 22 июня 1941 года, для китайцев в ноябре 1937 года, для абиссинцев, как я полагаю, в октябре 1935 года, а для американцев – 7 декабря 1941 года. Американская дата наиболее разумна. Война действительно приняла мировой масштаб – гораздо больший, чем во время Первой Мировой войны – только после Пёрл-Харбора. Этот вопрос не имеет большого значения, пока читатель точно знает, что он держит в руках, и не чувствует, что ему продали книгу с лживыми претензиями. Эта книга стремится объяснить причины войны, начавшейся 3 сентября 1939 года. Она не пытается ответить, почему Гитлер напал на Советскую Россию? Почему японцы атаковали Пёрл-Харбор? Или почему Гитлер и Муссолини после этого объявили войну США? Книга отвечает только на один вопрос: почему Великобритания и Франция объявили войну Германии?

Это может встретить другое возражение со стороны американского читателя: что в ней мало говорится об американской политике. Ответ прост: американская политика очень мало сделала для того, чтобы Великобритания и Франция объявили войну Германии. Возможно, было бы правильнее сказать, что она связана с объявлением войны негативным образом, подобно странному поведению собаки ночью, на которое обратил внимание Шерлок
 Холмс. Когда Ватсон возразил, сказав:«Но собака никак себя не вела», Холмс ответил: «Это-то и странно». Несмотря на это, США не могли избежать участи играть большую, может быть даже решающую роль в европейских делах. Германская проблема, в том виде, в каком она существовала в межвоенный период, есть творение американской политики. Очевидно, Первая Мировая война имела бы другой финал, если бы не американское вмешательство: грубо говоря, Антанта не выиграла бы войну. Равно верно и то, что победа над Германией имела бы другой характер, если бы США были союзной, а не ассоциированной державой. Все знают, что отчуждение США от европейских союзников было утверждено, когда Сенат отказался ратифицировать Версальский договор, а вместе с ним и американское членство в Лиге Наций; но это отчуждение существовало и в дни теснейшего сотрудничества, и ратификация договора не сильно изменила бы положение. Вудро Вильсон относился к Антанте с таким же недоверием, как и к Германии, возможно, даже с большим; и американское участие в работе Лиги Наций, которое планировал Вильсон, было бы очень далеко от того, чтобы быт преимуществом Антанты.

Точно так же, эта акция Сената не была возвращением в изоляцию. Американская политика относительно Европы никогда не была такой активной и такой эффективной, как в 1920-е годы. Вопрос с репарациями был улажен; стабильная финансовая система восстановлена; Европа умиротворена; всё в основном благодаря деятельности США. Политика восстановления базировалась на доктрине Кейнса ( и других экономистов) что процветание Европы невозможно без процветания Германии. Восстановление Германии было делом рук Америки. Это дело одобрялось большинством британцев и даже определённым количеством французов. Восстановление всё равно случилось бы, пусть и в меньших масштабах. Тем не менее, политика Америки была мощным препятствием для любых попыток замедлить восстановление Германии и мощной поддержкой для тех, кто поощрял это восстановление. Что, собственно, вы можете сделать с Германией, кроме как превратить её в сильнейшую страну в Европе – мысль, приходившая также в головы многим англичанам. Этот процесс мог занять дольше времени, если бы американцы не настаивали так на том, что Германия является главным столпом европейской цивилизации и мира. Локарнский договор и принятие Германии в Лигу Наций получили одобрение США; и одно это было мощным мотивом для заключения договора и для принятия Германии в Лигу Наций. То же было и в области разоружения. Каждый шаг в сторону обращения с Германией как с равной и каждый шаг в сторону демонтажа специальных гарантий, полученных Францией в конце Первой Мировой войны, получал поддержку США, подогреваемую нетерпением, если эти шаги были медлительными.

До 1931 года политика западных держав, Великобритании и Франции, в общем, делалась с одобрением Америки. После 1931 года положение изменилось. Частично из-за событий на Дальнем Востоке. Когда Япония заняла Маньчжурию, США захотели использовать против неё Лигу Наций; но Великобритания и Франция полагали, что Лиги достаточно для Европы, что её принципы не нужно распространять на Дальний Восток. Но противоречие было глубже. Американцы придавали большое значение «непризнанию»; с прекрасной старомодной верностью идеалам либерализма 19 века они верили, что моральное неодобрение будет эффективно само по себе. Уже к тому времени эта вера была ложной. США отказывались признавать Советскую власть с 1917 года без малейшего положительного эффекта. Британцы же считали, что аналогичная политика относительно

Японии будет иметь тот же результат или его отсутствие. С их точки зрения, гораздо более важным было восстановить мир на Дальнем Востоке, чем сохранить собственные моральные добродетели. Британцы преуспели, но ценой оскорбления, нанесённого американским либералам3. Всё это стало мертвечиной, когда правление республиканцев пришло к концу, и в президенты был избран Франклин Делано Рузвельт. Его победа означала, среди прочего, победу изоляционизма в американской внешней политике; и нет доказательств, что он не одобрял изоляционистское законодательство, которое протаскивало через Конгресс демократическое большинство. Французам и британцам было сказано теми, кого они считали ближайшими друзьями в США, что они должны встретиться лицом к лицу с германской проблемой без посторонней помощи. Более того, американская политика била по усилиям западно-европейских держав в этой сфере. Первым действием Рузвельта в сфере внешней политики был срыв Мировой Экономической конференции, с помощью которой Великобритания стремилась сделать бесполезной нацистскую автаркию.

Американский изоляционизм усиливал изоляционизм везде. Британские студенты узнавали от американских историков, что Первая Мировая война была грубой ошибкой, а Германия – справедливо обидевшийся страной. Британские либералы выучили у американских прогрессивных политиков, что войны организуются производителями вооружений. Американцы, которые сами отвергли Версальский договор, очень хотели, чтобы и другие тоже его отвергли. Воздействие американского изоляционизма чувствовалось и более практическим образом. Когда предлагалось ввести нефтяное эмбарго против Италии во время Абиссинского кризиса, немедленно против этого было выдвинуто возражение, что такая мера принесёт убытки американской торговле нефтью:

и никаких опровержений не исходило и не могло исходить от американского правительства. То же самое повторилось, когда британцы надеялись закрыть для итальянцев Суэцкий канал, в нарушение Константинопольской конвенции 1889 года: США не позволили сделать этого. Без сомнения, эти препятствия были бы легко преодолены, если бы британские и французские политики были бы достаточно решительны; но где люди колебались, американское отчуждение помогало склонить чашу весов. Во многом аналогичным образом американский подход использовался для оправдания невмешательства в испанскую гражданскую войну; любая попытка отрезать Франко от иностранных поставок оружия встречала сопротивление не только Германии и Италии, но и США. А в это же время Великобритания и Франция порицались в США за то, что не смогли сделать те вещи, которые им препятствовал сделать американский изоляционизм. В частности, они презирались за то, что не продолжили бесплодную политику «непризнания» после захвата Абиссинии Италией.

Осенью 1937 года американская политика начала меняться. В основном это связано с началом войны между Японией и Китаем на Дальнем Востоке, где американцы хотели бы видеть действия со стороны европейских держав, хотя сами США не могли ничего обещать европейцам. Кроме того, президент Рузвельт хотел просветить американское общественное мнение. Как всегда, он действовал с большой осторожностью, стараясь не опередить собственный народ. Его знаменитая «карантинная» речь против агрессоров намекала на нечто большее, чем непризнание. Но насколько большее? Присоединятся ли США к санкциям против Германии, если таковы будут введены? В любом случае, «карантинная» речь была плохо воспринята в США. Рузвельт отступил, объяснив, что не имел в виду в своей речи ничего конкретного. Вскоре после этого он восстановил свои попытки насаждения просвещения. Его предложение созвать всемирную конференцию, чтобы учесть претензии неудовлетворённых держав, было сделано в надежде на то, что американцы увидят нарастающее опасности по всему свету; но в нём не

содержалось ни намёка на то, что США будут активно поддерживать державы, стремящиеся к установлению определённой разновидности мирного порядка. Кажется, Рузвельт надеялся на то, что сам ход вещей просветит американский народ, если он этого сделать не сможет. Он хотел, чтобы общественное мнение подтолкнуло его к поддержке западных держав. Когда же западные державы пытались подтолкнуть его, президент был вынужден реагировать изоляционистски – ради того самого общественного мнения, которое он хотел просветить. Так, на пике мюнхенского кризиса, он резко отверг предложение Буллита, американского посла в Париже, поддержать французскую сторону; оно было, как он выразился, «стопроцентно неверно», хотя тайно он хотел, чтобы оно было верно.

Американская политика не была сугубо негативной в последний год мира. Стало ясно, что Великобритания и Франция смогут покупать оружие в США, если решатся на войну; в то же время, хотя не было обещания активной американской поддержки, они могли действовать по собственному усмотрению – как сэр Эдвард Грей колебался поддерживать ли Францию и Россию до 1914 года. Неофициальные американские обозреватели были поглощены раскрытием немецких и итальянских приготовлений, возможно даже их преувеличивая. Они били в набат, чтобы разбудить американское общественное мнение. В действительности они больше преуспели в том, что насторожили общественное мнение Великобритании и Франции, но не так, как хотели. Их усилиями британская и французская политику стали ещё больше бояться войны, а не набрались решимости ей противостоять. Никто не недооценивает то воздействие, которое оказала нарисованная Линдбергом картина громадной мощи немецких ВВС. Как и большинство людей, он попал под воздействие немецкой пропаганды. Общая мораль книги заключается в том, что Великобритания и Франция колебались между умиротворением и сопротивлением, что делало войну более вероятной. Американская политика делала то же самое. Решительная приверженность изоляционистскому курсу могла заставить Францию и Великобританию

отказаться от мысли о войне; решительная поддержка Великобритании и Франции, основанная на загодя начатом перевооружении, могла так же заставить Гитлера отказаться от войны. Колебания между этими двумя вариантами помогли войне. Некого в этом винить. Для демократии очень трудно принимать решения; и даже когда она их принимает, то часто это неверные решения.

Я должен добавить ещё одно общее слово. Некоторые английские критики моей книги жалуются, что я «оправдываю» Гитлера или умиротворителей. Ничто не может быть дальше от моих мыслей. У меня чистые руки. Я выступал на общественных митингах против умиротворения – и это была очень тяжёлая работа – пока мои критики ограничивали свою активность затворничеством в оксфордских комнатах для отдыха. Но я не верю в то, что историк должен извинять или проклинать. Его долг – объяснять. Я пытался объяснить, почему Гитлер до поры добивался успеха, и почему Великобритания и Франция всё же объявили войну Германии. Если же считать, что Великобритании и Франции стоило более твёрдо рассчитывать на поддержку Америки, то стоит иметь в виду, что США не вступили в войну ни после падения Франции, ни даже после нападения Гитлера на Советскую Россию, и нам пришлось ждать такого маловероятного события, как объявление Гитлером войны Америке, до её вступления в войну.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СООБРАЖЕНИЯ

Я написал эту книгу для удовлетворения своего любопытства; как сказал более успешный историк, «чтобы понять, что случилось и почему случилось». Историкам очень часто не нравится, что случилось, и они хотят, чтобы это свершилось как-нибудь по-другому. Они ничего не могут с этим поделать. И нужно говорить правду, не беспокоясь о том, удовлетворит ли они или шокирует общественные предрассудки. Возможно, это слишком бесхитростно с моей стороны. Мне следовало предупредить читателя, что я не подхожу к истории как судья: что когда я говорю о морали, я имею в виду мораль того времени, о котором пишу. Я не даю моральных оценок от своего лица. Так, когда я пишу (страница 284), что «Версальскому миру не хватало моральной силы с самого начала», я лишь имею в виду то, что немцы не считали этот мир «справедливым» и что множество людей в станах Антанты, полагаю даже, что большинство, было согласно с ними в этом. Кто я такой, чтобы говорить о «моральности» или «аморальности» вообще? Чей точки зрения – немцев, союзников, нейтральных стран, большевиков? Некоторые из творцов этого мира считали его моральным; некоторые необходим; некоторые аморальным и ненужным. К этой последней категории относились Смэтс, Ллойд-Джордж, британские лейбористы, множество американцев. Эти сомнения помогли впоследствии разрушить этот договор. Опять же, когда я пишу о Мюнхенском соглашении ( страница 189): «Это был триумф всего просвещённого и хорошего в британской жизни: триумф тех, кто прославлял равное отношение к народам, триумф тех, кто отважно осуждал суровость и ограниченность Версаля». Мне следовало добавить «(смеяться здесь)» в стиле Артемуса Варда. Но всё же это не совсем шутка. За годы до Мюнхена лучшие студенты, изучавшие международные отношения, утверждали, что не будет мира в Европе пока Германия не получит то же право на самоопределение, что и другие европейские народы. Мюнхен был отчасти результатом их трудов, хотя и неблагоприятным по форме; и сам Мюнхен было бы сложнее организовать, если бы в притязаниях Гитлера не чувствовалась некоторая справедливость. Даже в годы Второй Мировой войны исследователь Колледжа Всех Душ5 спрашивал президента Бенеша, не думает ли он, что Чехословакия будет сильнее, если будет включать в себя, например, на полтора миллиона немцев меньше. Таким живучим был дух «умиротворения». На деле же невозможно было никакое половинчатое решение: либо три с половиной миллиона немцев в Чехословакии, либо ни единого. Сами чехи признали это, изгнав всех немцев после войны. Я не извиняю и не проклинаю требования Гитлера; я лишь объясняю, почему эти требования так широко поддерживались.

Я сожалею, если разочарую простодушных немцев, которые навоображали себе, что моя книга «защищает» Гитлера. Я не симпатизирую тем людям в этой стране, которые жалуются на то, что моя книга приветствуется, ошибочно или нет, бывшими сторонниками Гитлера. Это кажется мне бесчестным аргументом, используемым против исторического исследования. Историк не должен колебаться, даже если его работа будет одобрена врагами Королевы (а моя таковую не получила) или даже общим врагом рода человеческого. С моей стороны, я бы даже отразил факты, которые говорят в пользу британского правительства, если бы нашёл таковые (смеяться здесь). Не я виноват в том, что, согласно документам, австрийский кризис был начат Шушнигом, а не Гитлером. Не я виноват в том, что именно британское правительство вело процесс расчленения Чехословакии; не я виноват в том, что британское правительство в 1939 году создало у Гитлера впечатление, что он скорее заставит Польшу сделать уступки Германии, чем будет сопротивляться. Если это говорит в пользу Гитлера, то это вина прошлых легенд, которые повторялись историками без их исследования. Эти легенды прожили долгую жизнь. Подозреваю, что я повторил некоторые из таких легенд. Например, я долго верил, что именно Гитлер вызвал Гаху в Берлин; только когда книга уже была в печати, я вновь взглянул на документы и обнаружил, что это Гаха просил быть принятым в Берлине, не наоборот. Несомненно, в работу просочились и другие легенды.

Уничтожение этих легенд не есть защита Гитлера. Их уничтожение – служба исторической правде, и мою книгу следует критиковать на научных основаниях, а не по соображениям политической морали, которую люди предпочли в ней увидеть. Эта книга не является «ревизионистской», если не считать ревизионизмом предположение, что Гитлер использовал не только

те методы, которые с ним связываются. Я никогда не видел смысла в спорах о «виновности» или «невиновности» в развязывании войны. В мире суверенных государств каждое из них делает всё, что может ради своих интересов; и критикуются они, в основном, за ошибки, а не за преступления. Бисмарк, как всегда, был прав, когда сказал в 1868 году об австро-прусской войне: «Австрия ошибалась не больше, противостоя нашим требованиям, чем мы, выдвигая их». Как частное лицо, я полагаю, что вся эта борьба за величие и господство является идиотизмом; я должен любить свою страну, а не принимать участие в ней. Как историк, я признаю, что державы будут державами. На деле моя книга мало касается Гитлера. Важнейший вопрос, как его вижу я, связан с Великобританией и Францией. Они были победителями в Первой Мировой войне. Решение было в их руках. Было совершенно очевидно, что Германия будет стремиться снова стать великой державой; после 1938 года также стало ясно, что её господство будет особенно варварским. Почему державы-победительницы не сопротивлялись Германии? Есть разные ответы на этот вопрос: нерешительность, слепота, моральные сомнения, желание повернуть мощь Германии против Советской России. Но каковы бы ни были ответы, этот вопрос мне кажется весьма важным, и моя книга вращается вокруг него, так же, как и другого вопроса, связанного с ним: почему в конечном счёте они решили сопротивляться?

Некоторые критики создают большую шумиху вокруг Гитлера, приписывая ему единоличную ответственность за войну или нечто в этом роде. Я не так высоко ставлю роль Гитлера, но не ради полемики. Я не хочу выиграть, но лишь представить вещи в правильном свете. Сейчас есть два основных мнения о Гитлере. В рамках первой, он хотел великой войны ради самой войны. Несомненно, он расплывчато представлял себе её результаты: Германия становится величайшей державой в мире, а сам Гитлер – завоевателем мира, по образцу Александра Македонского или Наполеона. Но в основном он хотел войны ради полного истребления человечества и общества. Он был маньяк, нигилист, второй Аттила. Вторая вер

его более рациональным и, в каком-то смысле, более конструктивным. В её рамках, у Гитлера был чёткий, долгосрочный оригинальный план, который он претворял в жизнь с неумолимым постоянством. Ради его исполнения он добился из власти; в соответствии с ним вёл внешнюю политику. Он намеревался создать немецкую колониальную империю в Восточной Европе, разгромив Советскую Россию, истребив её население и заселив освободившиеся территории немцами. И этот Рейх, населённый сотней или двумя сотнями миллионов немцев, действительно простоял бы тысячу лет. Я удивлён, что приверженцы этой версии не аплодируют моей книге. Конечно, если Гитлер планировал войну против Советской России, то война против западных держав была ошибкой. Очевидно, в их теории есть какой-то момент, который я не понял.

Тогда, конечно, Гитлер много размышлял о том, что он делал, так же, как академические наблюдатели пытаются сегодня придать последовательность действиям современных государственных деятелей. Возможно, мир был бы спасен от многих неприятностей, если бы Гитлеру дали работу в каком-нибудь немецком эквиваленте Чатем-Хауса, где он мог бы размышлять без вреда оставшуюся часть своей жизни. Но он был вовлечён в мир действий; и здесь, я думаю, он использовал события гораздо больше, чем следовал точным последовательным планам. История его прихода к власти в Германии, кажется мне значимой для объяснения его позднейшего поведения во внешней политике. Он постоянно настаивал на то, что намеревается захватить власть в Германии и совершить после этого великие дела. Многие люди поверили в это. Сложный заговор, с помощью которого Гитлер захватил власть, стал первой созданной о нём легендой и первой же уничтоженной. Не было тщательного заговора; не было захвата власти. Гитлер не имел идеи, как взять власть; только твёрдое убеждение, что он её получит. Папен и кучка консерваторов дала Гитлеру власть интригой, веря, что сможет сделать его пленником. Гитлер воспользовался этой интригой, хотя не знал, как будет освобождаться от контроля, но будучи

уверенным, что сможет сделать это. Эта «ревизия» не означает «защиты» Гитлера, хотя она и дискредитирует фон Папена и его присных. Эта ревизия делается ради самой ревизии или ради исторической правды.

Гитлер, будучи у власти, не имел идей, как вывести Германию из Депрессии, но был твёрдо убеждён, что справится с этим. Большая часть процесса восстановления была естественной, вызванной общим изменением мировой конъюнктуры, начавшимся до того, как Гитлер получил власть. Гитлер от себя лично привнёс две вещи. Первой был антисемитизм. Это, по-моему, было одной из вещей, в которую он верил искренне и постоянно с начала в Мюнхене и до своих последних дней в бункере. В цивилизованной стране апология антисемитизма лишила бы его поддержки, не говоря уже о власти. Экономически же это было бессмысленно, и, разумеется, вредно. Другим его вкладом было поощрение государственных расходов на строительство дорог и зданий. Согласно данным единственной книги, которая исследует не то, что Гитлер сказал о сделанном, а что было в действительности сделано,6 германское восстановление до уровня 1928-1929 годов было вызвано ростом частного потребления и инвестициями в гражданские области экономики. Перевооружение мало что сделало для этого. До весны 1936 года «перевооружение, в основном, было мифом»7. На деле Гитлер не имел никаких готовых экономических планов. Он просто брался за то, что было под рукой.

То же самое показывает история пожара Рейхстага. Легенда известна каждому. Нацистам нужен был предлог для введения чрезвычайного положения для создания политической диктатуры; поэтому они сами подожгли Рейхстаг, чтобы обеспечить себе предлог. В любом случае, они это как-то сделали. Эта легенда сейчас разрушена работой Фрица Тобиаса, на мой взгляд, решительно. Наци не поджигали Рейхстаг. Молодой голландец ванн дер Люббе в одиночку устроил этот пожар, как он и заявлял. Гитлер и другие нацисты были застигнуты врасплох. Они искренне верили, что коммунисты устроили этот пожар; и они ввели эти законы о чрезвычайном положении, поскольку искренне верили в то, что им угрожает коммунистическое восстание. Конечно, у них были списки, кого в таком случае нужно арестовать. Но их подготавливали не нацисты. Эти списки были составлены предшественником Геринга: социал-демократом Зеверингом. И это вновь не «защита» Гитлера, но ревизия методов, которыми он пользовался. Он выжидал подходящей возможности и использовал её. Конечно, коммунисты также не имели никакого касательства к поджогу Рейхстага. Но Гитлер думал, что имели. Он мог так эффективно использовать коммунистическую угрозу, потому что в неё искренне верил. Это проводит параллель с поведением Гитлера на мировой арене. Когда другие страны полагали, что Гитлер готовит против них агрессивную войну, сам Гитлер был убеждён не меньше, что эти страны намерены помешать Германии снова стать независимой великой державой. Его вера не была полностью безосновательной. В конце концов, правительства Франции и Великобритании обвинялись в том, что они не начали превентивную войну в подходящее время.

Здесь, как мне кажется, лежит ответ на вопрос, был ли Гитлер решительно настроен на войну. Он не столько стремился к войне, сколько считал её неизбежной, если ему не удастся её избежать с помощью какого-нибудь жульнического трюка, как он избежал гражданской войны. Человек со злыми намерениями, легко приписывает их другим; и Гитлер ожидал, что другие страны будут поступать так же, как поступал бы он на их месте. Великобритания и Франция были для него «ненавидящими нас врагами»; большевики плели заговор по разрушению европейской цивилизации, пустая бравада, которую так часто говорили большевики; Рузвельт стремился разрушить Европу. Гитлер определённо приказывал своим генералам готовиться к войне. Но так поступало и британское и любое другое правительство. Это работа генерального штаба – готовиться к войне. Директивы, получаемые ими от своих правительств, показывают, к какой возможной войне они готовятся, они не могут служить доказательством, что правительство уже решило её начать. Все британские директивы, с 1935 года начиная, направлены только против Германии; тогда Гитлер хотел сделать Германию как можно более сильной. Из этих данных, судя о политических намерениях по военным планам, мы могли б сделать следующий вывод(ошибочный): что британское правительство планировало напасть на Германию, не наоборот. Но, конечно, для объяснения поведения нашего правительства мы применяем весь спектр благоприятных интерпретаций, которые не используем относительно других правительств. Люди считают Гитлера злодеем; поэтому ищут подтверждения его порочности, применяя такие доказательства, которые они не используют против других. Отчего такие двойные стандарты? Только потому, что злонамеренность Гитлера для них первична.

Опасно выводить политические намерения из военных планов. Некоторые историки, например, выводят из англо-французских военных совещаний до 1914 года намерение Великобритании напасть на Германию. Другие, на мой взгляд, более мудрые историки, отрицают это. Планы, о которых они говорят, это мера предосторожности, а не «черновики агрессии». Но директивы Гитлера часто истолковываются именно как эти последние. Приведу один важный пример. 30 ноября 1938 года Кейтель посылает Риббентропу проект итало-немецкой военной конвенции, разработанный по гитлеровским инструкциям. Статья 8 гласит: «Военно-политический базис переговоров. Война Германии и Италии против Франции и Великобритании, первая цель – разбить Францию»9. Ответственный критик заявит, что это ясно показывает намерения Гитлера и рушит весь мой тезис. Но что немецкие и итальянские генералы в случае встречи могли обсуждать, кроме войны с Францией и Великобританией. Это была единственная война, в которую можно было вовлечь Италию. В то же самое время французские и британские генералы обсуждали войну с Германией и Италией Но такой аргумент не используется против них, а ещё меньше – против их правительств. Дальнейшая история проекта Кейтеля поучительна. Итальянцы, а не немцы настаивали на военных переговорах. Черновик был готов, но ничего не случилось. Когда 15 марта 1939 года Гитлер занял Прагу, то переговоры даже не начались. Нетерпение итальянцев нарастало. 22 марта Гитлер распорядился: «Военно-политические основания должны быть отложены до настоящего времени»10. Переговоры начались, наконец, 4 апреля. Кейтель отметил: «Переговоры начались несколько неожиданно из-за итальянского давления»11. Оказалось, что итальянцы, далёкие от желания воевать, хотели настоять на том, что они не будут готовы к войне до 1942 года самое раннее; и немецкие представители с ними были согласны. Таак что, эта чудесная директивна может доказать(если она вообще что-то может доказать), что Гитлеру в то время не была интересна война с Францией и Великобританией, а Италия не хотела войны вовсе. Или, может быть, она показывает, что историкам следует читать весь документ, а не выхваченные куски из него.

Конечно, с британской точки зрения, их правительство хотело оставить существующий порядок вещей, а Гитлер – перевернуть его. Но дл немцев статус-кво был не миром, но рабским договором. Это зависит от точки зрения. Державы-победительницы хотели сохранить плоды победы, с некоторыми изменениями, хотя они делали это неэффективно. Побеждённая держава хотела сделать небывшим своё поражение. Это последнее, безразлично, «агрессивное» или нет, намерение не было чисто гитлеровским. Оно разделялось всеми немецкими политиками, социал-демократами, кончившими войну в 1918 году, так же, как Штреземаном. Никто не дал точного определения, что означала ликвидация поражения в Первой Мировой войне; это касается также и Гитлера. Это означало возвращение потерянных территорий; восстановление немецкого господства в Центральной Европе, ранее обеспеченного альянсом с Австро-Венгрией; наконец, снятием всех ограничений с немецких вооружённых сил. Конкретные способы достижения этого не имели значения. Все немцы, включая Гитлера, полагали, что Германия будет господствующей державой в Европе, покончив с последствиями поражения, всё равно мирным или военным путём; и такой взгляд разделялся и в других странах. Идеи «освобождения» и «господства» слились в одну. Разницы между ними не было. Это были лишь два разных слова, означавших одно и то же; только использование отдельных слов решало, будет ли Гитлер паладином национальной справедливости или возможным завоевателем Европы.

Один немецкий писатель недавно критиковал Гитлера за самое желание восстановить Германию как великую державу. Первая Мировая война, по мнению этого писателя, показала, что Германия не может быть независимой державой в мировом масштабе. Это всего лишь трюизм. Первая Мировая война сотрясла все принимавшие в ней участие державы, кроме США, которые по сути в ней не участвовали; возможно, все они сглупили, стараясь поддержать своё великодержавие после. Тотальная война лежит за пределами силы любой великой державы. А сейчас даже подготовка к ней может её истощить. Это не ново. В 18 веке Фридрих Великий поставил Пруссию на грань краха, пытаясь вывести её в великие державы. Наполеоновские войны лишили Францию её высокого положения, и сама она не смогла восстановить своё былое величие. Такова странная, неразрешимая дилемма. Хотя целью пребывания в статусе великой державы является способность победить в большой войне, единственный путь сохранения великодержавного статуса заключается либо в том, чтобы не вести её, либо вести её в ограниченных масштабах. В этом заключался секрет великобританского величия, когда Британия опиралась на господство на море и не пыталась стать военной державой континентального образца. Гитлеру не нужны были инструкции от историков, чтобы понять это. Неспособность Германии сражаться долго была для него постоянной темой; а долгая война была опасностью, которая угрожала Германии в случае объединения против неё нескольких великих держав. В этом отношении Гитлер был разумнее своих генералов, которые воображали, что всё будет хорошо, если Германия вернёт себе те позиции, которые у неё были до наступления Людендорфа в марте 1918 года. Гитлер не ввел из этого положения мораль, что Германии глупо пытаться стать великой державой. Вместо этого он предполагал решить проблему хитростью, как это однажды уже сделали британцы. Где они полагались на флот, он полагался на обман. Он не хотел войны, большая война была последней вещью, которой хотел Гитлер. Он хотел плодов тотальной войны без неё самой; и благодаря глупости других это ему почти удалось. Другие державы полагали, что они могут воевать или сдаться. Поначалу они попытались сдаться; затем они предпочли тотальную войну, что и привело Гитлера к окончательному краху.

Это не предположения. Это гипотеза бесспорно подтверждается данными о немецком перевооружении до Второй Мировой войны или даже во время её. Это стало бы очевидно давно, если бы люди не были ослеплены двумя ошибками. Перед войной они слушали, что говорил Гитлер, вместо того, чтобы смотреть на то, что он делал. После войны они хотели возложить на него вину за все, что произошло, независимо от доказательной базы. Это иллюстрируется, например, почти всеобщим убеждением в том, что Гитлер

начал ковровые бомбардировки гражданского населения, в то время как это было начато творцами британской стратегии, чем некоторые, наиболее честные из них гордились. Однако документы, предназначенные для всех, кто желает их использовать, беспристрастно проанализированы господином Бартоном Клейном. Я уже цитировал его заключение о первых трёх годах правления Гитлера: до весны 1936 года немецкое перевооружение было во многом мифом. Это означает того, что на первых этапах перевооружение не привело к усилению, как это всегда бывает. Дело в том, что даже предварительные этапы перевооружения были несерьёзными. Гитлер обманул как иностранные государства, так и собственный народ, хотя и в обратную сторону от того, чего они ожидали. Он, или точнее сказать, Геринг, возгласил: «Пушки вместо масла» . В действительности же было масло вместо пушек. Приведу несколько случайно взятых цифр из книги Клейна. В 1936 году, по Черчиллю, два независимых исследования оценили немецкие ежегодные расходы на вооружения в 12 миллиардов марок. Действительная же цифра составляла меньше 5 миллиардов марок. Гитлер утверждал, что нацисты потратили на вооружения 90 миллиардов марок до начала войны. На деле все немецкие расходы, как военные, так и невоенные, не были гораздо больше, чем между 1933 годом и 1938 годом. Перевооружение обошлось в 40 миллиардов марок за шесть фискальных лет до 18 марта 1939 года и 90 миллиардов до начала войны15.

Клейн задаётся вопросом, почему перевооружение Германии осуществлялось в таких ограниченных масштабах. С одной стороны, Гитлер заботился о том, как не дать упасть своей популярности в Германии из-за понижения уровня жизни. В значительной своей части перевооружение осуществлялось ради предотвращения ещё более быстрого его темпа в противном случае. Даже в таких условиях немцы жили лучше, чем когда-либо прежде. Хотя нацистская система была неэффективной, разложенной и запутанной. Более важным фактором представляется то, что Гитлер не поднимал налогов, так как боялся инфляции. Даже отставка Шахта не поколебла установленных им финансовых ограничений, хотя предполагалось, что после его отставки это случится. Самым важным фактором такого низкого темпа перевооружения было то, что Гитлер не совершал громадных военных приготовлений просто потому, что его «концепция боевых действий не требовала столько». «Скорее всего, он планировал решить стоящую перед Германией проблему жизненного пространства по частям – через серию малых войн". Это вывод, к которому я пришёл независимо, изучая политические документы, хотя я и предполагал, что Гитлер надеялся получить желаемое вовсе без войны. Я согласен с тем, что в его сознании не было чёткой разграничительной линии между нечестными политическими трюками и малой войной, как и вышло в Польше. Единственное, что он не планировал – большую войну, часто ему приписываемую. 28 ноября 1934 года Болдуин отрицал утверждения Черчилля, что немецкие военно-воздушные силы равны британским. Цифры Болдуина были верными; Черчилль, поддерживаемый профессором Линдеманном, ошибся. 24 марта 1935 года сэр Джон Саймон и сэр Антони Иден прибыли с визитом к Гитлеру. Он сказал им, что немецкие военно-воздушные силы уже равны британским, если не превосходят их. Ему поверили и верили с той поры. Болдуин был дискредитирован. Началась паника. Как такое было возможно, чтобы государственный деятель преувеличивал свои вооружения, а не скрывал их? И это было то, что Гитлер сделал.

Громогласно объявлять о подготовке к тотальной войне и мало что делать для этого на практике, было ключевой частью политической стратегии Гитлера; и те, кто бил в набат о Гитлере, как Черчилль, сами
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 11:26:31
(продолжение)
Громогласно объявлять о подготовке к тотальной войне и мало что делать для этого на практике, было ключевой частью политической стратегии Гитлера; и те, кто бил в набат о Гитлере, как Черчилль, сами не желая того, делали за Гитлера его работу. Приём был нов и действовал на каждого. Предыдущие правительства тратили на вооружения больше, чем они признавали, как и сейчас. В 1909 году, например, немецкое правительство обвинялось британцами в том, что оно тайно ускоряет свою судостроительную программу без одобрения Рейхстага. Возможно, обвинение было ошибочным. Но оно оставило после себя наследство – подозрения, что немцы это сделают снова; и эти подозрения усилились из-за уклонения от разоружения, введённых Версальским договором, которое сменявшие друг друга правительства практиковали, хотя и с малым успехом, после 1919 года. Гитлер поощрял эти подозрения и использовал их. Вот очень хорошая иллюстрация. 28 ноября 1934 года Болдуин отрицал утверждения Черчилля, что немецкие военно-воздушные силы равны британским. Цифры Болдуина были верными; Черчилль, поддерживаемый профессором Линдеманном, ошибся. 24 марта 1935 года сэр Джон Саймон и сэр Антони Иден прибыли с визитом к Гитлеру. Он сказал им, что немецкие военно-воздушные силы уже равны британским, если не превосходят их. Ему поверили и верили с той поры. Болдуин был дискредитирован. Началась паника. Как такое было возможно, чтобы государственный деятель преувеличивал свои вооружения, а не скрывал их? И это было то, что Гитлер сделал.

До весны 1936 года немецкое перевооружение в значительной степени было мифом. Затем Гитлер начал понемногу воплощать его в реальность. Его мотивом был принципиальный страх перед Красной Армией; и, конечно, Великобритания и Франция начали перевооружаться тоже. На деле Гитлер участвовал в гонке с другими участниками, и он не был среди них самым быстрым. В октябре 1936 года он приказал Герингу приготовить к войне немецкую армию и немецкую экономику за 4 года, но не дал сколь-нибудь точных указаний на этот счёт. В 1938-1939 году, последнем мирном году, Германия тратила на вооружения 15% ВНП. Британские пропорции были практически такими же. Немецкие траты н оборону были урезаны после Мюнхена и оставались на низком уровне, так что британцы ещё в 1940 году производили больше самолётов, чем немцы. Когда в 1939 году началась война, у Германии было 1450 современных истребителей и 800 бомбардировщиков; Великобритания и Франция – 950 и 1800 соответственно. У Германии было 8500 танков; у французов и британцев 3850. Каждый раз разведка союзников давала вдвое, а то и втрое преувеличенные цифры германской мощи. Обычно считается, что Гитлер планировал и готовился к большой войне. Но фактически он этого не делал.

Мне могут возразить, что эти цифры бесполезны. Независимо от количества немецких вооружений на бумаге, Гитлер выиграл войну против двух европейских держав, когда пришло время. Время пойти против совета Мэтленда (Maitland’s advice) и судить о том, что случилось, а не о том, что ожидалось случиться. Хотя Гитлер победил, но по ошибке – которую он разделял. Конечно, немцы были уверены, что разгромят поляков, если их не побеспокоят на западе. Здесь политическое рассуждение Гитлера, что французы не будет ничего делать, оказалось более точным, чем беспокойства его генералов. Но он не знал, как будет выбивать из войны Францию, когда 10 мая 1940 года немецкие войска вторглись в Бельгию и Голландию. Это был оборонительный шаг: защитить Рейн от наступления союзников. Захват Франции был непредвиденным бонусом. Даже после этого Гитлер не готовился к большой войне. Он вообразил, что сможет разбить Советскую Россию без серьёзных усилий, как он уже разбил Францию. Немецкое производство вооружений сокращалось не только зимой 1940-1941 года; оно сокращалось даже осенью 1941 года, когда война с Россией уже шла. Не случилось серьёзных изменений в этой сфере ни после первого отступления в России, ни даже после сталинградской катастрофы. Германия оставалась с «военной экономикой мирного времени». Только британские бомбардировки немецких городов заставили Гитлера и немцев воспринимать войну более серьёзно. Производство военной продукции Германией достигла пика вместе с союзническими бомбардировками: в июле 1944 года. Даже в марте 1945 года Германия производила больше военной продукции, чем в июне 1941 года, когда она напала на Россию. С начала и до конца хитрость, а не военная сила была решающим элементом успеха Гитлера. Он был разбит тогда, когда решающим фактором стала именно военная сила, и он всегда знал, что так и будет.

Поэтому я считаю оправданным считать политические расчёты более важными в предвоенный период, чем военную силу. Летом 1936 года произошла определённая смена акцентов. Теперь все державы, а не один лишь Гитлер, начали серьёзно воспринимать грядущую войну и готовиться к ней. Я ошибся в том, что не подчеркнул эти перемены в 1936 году и, возможно, слишком увлёкся поиском изменений осенью 1937 года. Это показывает, как трудно разбить легенды, даже если пытаешься этим заниматься. Возьмём протокол Хоссбаха. Хотя я сомневался, был ли этот документ настолько важен, как о нём пишет большинство авторов, но я всё ещё полагал, что он должен иметь какую-то значимость для авторов, раз они так много о нём пишут. Я ошибся, а критики, указывавшие на 1936 год, были правы, хотя они не понимали того, что делая это, они дискредитируют меморандум Хоссбаха. Мне лучше развенчать этот, по выражению одного историка, «официальный документ» ниже. Это технические моменты, они могут показаться обычному читателю тривиальными. Тем не менее, учёные обычно (и правильно) придают значение таким техническим деталям. В современной практике, официальный протокол требует трёх вещей. Во-первых, должен присутствовать секретарь, чтобы сделать определённые записи, которые он затем переведёт в более упорядоченную форму. Затем его черновик передаётся участникам для коррекции и одобрения. Наконец, документ должен быть помещён в официальное дело. Ничего из вышеперечисленного не было на встрече 5 ноября 1937 года, кроме присутствия Хоссбаха. Он не делал записей. Пять дней спустя он по памяти написал отчёт об этой встрече от руки. Он дважды пытался его показать Гитлеру, но тот ответил, что слишком занят, чтобы это читать. Любопытное обращение с тем, что как предполагается, было «последней волей и завещанием». Бломберг мог видеть этот текст. Другие не знали о его существовании. Единственным его реквизитом была подпись самого Хоссбаха. Ещё один человек видел этот текст: начальник генерального штаба Бек, наиболее скептично настроенный относительно Гитлера немецкий генерал. Он написал возражения на аргументы Гитлера 12 ноября 1937 года; и этот ответ позже был представлен как начало немецкого «сопротивления». Выдвигались даже предположения, что Хоссбах написал этот меморандум в надежде получить ответ.

Но это предположения. Тогда никто не придавал значения этой встрече. Хоссбах вскоре покинул генеральный штаб. Его текст лёг в дело к прочим документам и был забыт. В 1943 году он был обнаружен другим немецким офицером, графом Кирхбахом, и скопирован для департамента военной истории. После войны американцы нашли копию Кирхбаха и скопировали её в свою очередь для суда в Нюрнберге. Как Хоссбах, так и Кирхбах полагали, что их копия короче оригинала. В частности, по словам Кирхбаха, оригинал содержал критику аргументов Гитлера со стороны Нейрата, Бломберга и Фрича – критика, которая появилась сейчас. Возможно, американцы «отредактировали» документ; возможно, Кирхбах, как и другие немцы, стремился свалить вину на Гитлера. Нет способов узнать это. Оригинал Хоссбаха и копия Кирхбаха пропали. Всё, что осталось, так это копия, возможно, укороченная, возможно, «отредактированная», копия с копии неавторизованного черновика. Она содержит темы, о которых Гитлер говорил в своих публичных речах: о нужде в Лебенсрауме, его убеждённости, что другие страны будут мешать восстановлению Германии как независимой великой державы. Она не содержала приказов, кроме пожелания увеличить производство вооружений. Даже в Нюрнберге меморандум Хоссбаха не использовался для доказательства вины Гитлера в развязывании войны. Это было принято как должное. Что этот текст «доказал» в своей окончательной форме, так то, что обвиняемые в Нюрнберге Геринг, Редер и Нейрат там были и одобрили агрессивные планы Гитлера. Было предположено, что это был план агрессии, для того, чтобы доказать вину обвиняемых. Те, кто верит в доказательства на политических процессах, могут и дальше цитировать протокол Хоссбаха. Им следует, однако, предупредить читателей (чего, к примеру, издатели «Документов немецкой внешней политики» так и не сделали), что этот протокол, весьма далёкий от того, чтобы быть официальным документом, является очень щекотливой темой18.

Протокол Хоссбаха не является единственным признанной программой намерений Гитлера. Конечно, если опираться на слова некоторых историков, то Гитлер порождал такие чертежи19 постоянно – несомненно, под влиянием своего желания быть архитектором ( смеяться здесь). Эти историки даже недооценивают продуктивность Гитлера. Они прямо идут от Майн Кампф к меморандуму Хоссбаха, а от него к «Застольным разговорам» времён войны с Россией20. На деле Гитлер разрабатывал такие программы практически всегда, когда произносил речи; его мозг работал именно таким образом. Очевидно, что эти намерения не скрыты ни в Майн Кампф, продававшейся миллионными тиражами после прихода Гитлера к власти, ни в речах, предназначенных для широкой аудитории. Поэтому никому не нужно гордиться своей проницательностью относительно намерений Гитлера. Не менее очевидно, что Лебенсраум всегда появлялся в этих программах как один из элементов. Это не была оригинальная идея Гитлера. Это было общее место того времени. Например,

книга Ханса Гримма «Народ без пространства», продавалась успешнее, чем Майн Кампф. В этой области планы приобретения новых территорий витали в Германии в воздухе во время Первой Мировой войны. Ранее считалось, что это были проекты немногих сумасшедших теоретиков или экстремистских организаций. Теперь мы лучше осведомлены. В 1961 году немецкий профессор Фриц Фишер сообщил о результатах своих исследований немецких военных целей в Первую Мировую войну. Это были, конечно, именно что «программы агрессии», или, как это называет профессор, «рывком к мировому господству»: Бельгия под немецким контролем, аннексия французских районов, богатых железной рудой, Украина становится немецкой; что важнее, Польша и Украина должны быть очищены от своего населения и заселены немцами. Эти планы не были творением одного лишь немецкого генштаба. Они поддерживались немецким министерством иностранных дел и «хорошим немцем», Бетман-Гольвегом. Гитлер, далеко превзошедший своих респектабельных предшественников, был более умеренным, чем они, так как думал о Лебенсрауме лишь на востоке, отрицая (в Майн Кампф) необходимость аннексий на западе. Гитлер лишь повторял общие места правых кругов. Как все демагоги, Гитлер апеллировал к массам. В отличие от других демагогов, которые стремились к власти для того, чтобы проводить левую политику, Гитлер господствовал над народными массами с помощью левых методов, но для того, чтобы вести их в сторону правых партий. Вот почему правые его приняли.

Но была ли идея жизненного пространства единственной идеей, господствовавшей в мозгу Гитлера? Судя по Майн Кампф, он был одержим антисемитизмом, занимающим большую часть содержания книги. Жизненное пространство занимает всего лишь 7 из 700 страниц. Тогда потом оно использовалось как средство рационализации, нечто вроде «пирога в небе» для оправдания того, что делал Гитлер. Возможно, разница между мной и теми, кто верит в то, что Гитлер постоянно планировал добыть жизненное пространство, чисто терминологическая. Под «планом» я разумею

нечто заранее готовое и детально проработанное. Они же, кажется, представляют себе «план» как благое, или в данном случае неблагое, пожелание. В моем понимании у Гитлера никогда не было плана на Лебенсраум. Не было никакого изучения ресурсов территорий, которые должны были быть завоёваны; не было даже определения того, какими должны быть эти территории. Не было кадрового состава для выполнения этих «планов», не было отбора немцев, которые могли бы быть переселены туда, не говоря уже о какой-либо вербовке.21 Когда значительные части территории Советской России был завоёваны, администрация захваченных территорий обнаружила себя ходящей по кругу, не имеющей приказов следует ли им истреблять местные народности или эксплуатировать их, обращаться с ними как с врагами или как с друзьями.

Гитлер определённо полагал, что Германия с наибольшей степень вероятности добьётся своих целей в Восточной Европе, когда снова станет великой державой. Частично это было связано с его верой в лебенсраум. Были и более практические соображения. Долгое время он полагал, возможно, ошибочно, что разбить Советскую Россию будет легче, чем западные державы. Конечно, он, как и многие государственные деятели западных стран, частично верил в то, что большевизм может коллапсировать и безо всякой войны. Тогда он добился бы своих целей безо всяких усилий. Кроме того, поход за жизненным пространством можно легко было презентовать как антибольшевистский крестовый поход, и это помогло бы завоевать сердца тех, кто считал Гитлера паладином западной цивилизации. Но Гитлер не был догматиком в этой области. Он не отказывался и от других приобретений, когда их добывал. После поражения Франции он аннексировал Эльзас и Лотарингию, несмотря на свои предыдущие заявления, что не будет делать этого; и он присматривался к аннексии Бельгии и Северо-Восточной Франции, как до него – Бетман-Гольвег.
(продолжение следует)
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 11:28:37
(продолжение)
Летом 1940 года он проектировал мир с Британией на достаточно расплывчатых условиях, включавших в себя гарантии сохранения Британской Империи, но одновременно настаивал на включении Ирака и, возможно, Египта в немецкую сферу влияния. Так что, несмотря на свои теоретические воззрения, на практике Гитлер не придерживался на практике логической модели, включавшей в себя статус-кво на западе и аннексии на востоке. Витающий в облаках мыслитель стал государственным деятелем, который делал, не зная наперёд, что он будет делать и как.

Он зашёл так далеко, потому что другие не знали, что с ним делать. Здесь я хочу объяснить политику умиротворителей, а не защищать или обвинять её. Историки сослужили сегодняшнему дню плохую службу, изображая умиротворителей либо трусами, либо дураками. Эти люди сталкивались с реальными проблемами, которые они решали как могли в условиях того времени. Они понимали, что сильную и независимую Германию надо как-то поместить в Европу. Последующие события показали, что они были правы. В любом случае, мы всё ещё ходим кругами вокруг германской проблемы. Может ли любой нормальный человек предположить, например, что соседние государства смогли бы начать военную интервенцию в Германию, учитывая, что Гитлер пришёл к власти конституционным путём и поддерживался значительным большинством немецкого народа? Можно ли себе представить нечто, что сделало бы Гитлера более популярным в Германии, чем попытка вооружённой силой не дать ему занять Рейнскую область? Немцы привели Гитлера к власти; и они были единственными, кто могли сбросить его тогда. Опять-таки, умиротворители боялись, что поражение Германии приведёт к русскому господству над значительной частью Европы частью Европы. Позднейшие события показали их правоту в этом отношении. Только те, кто желали, чтобы место Германии заняла Советская Россия, имеют право осуждать умиротворителей. И лично я не понимаю, почему большинство критиков умиротворителей сейчас одинаково неблагоприятно относится к неизбежному следствию провала политики умиротворения. Также неверно утверждать, что сторонники умиротворения были маленькой кучкой, которую встретила широкая оппозиция. Если судить по тому, что говорят сейчас, то вся консервативная партия тогда стояла за жёсткую борьбу с Германией в союзе с СССР, а лейбористы требовали усиленно вооружаться. В реальности дело обстояло прямо противоположным образом, и редко какие лозунги были менее популярны, чем вышеперечисленные. Все газеты в стране аплодировали Мюнхенским соглашениям, кроме Reynolds’ News. Эта легенда оказалась настолько сильна, что я, когда пишу эти строки, с трудом в то, что такое было. Конечно, умиротворители думали в первую очередь о собственных странах, как это всегда обычно делают все государственные деятели. Но они также думали и о других. Он сомневались, хорошо ли послужит интересам восточно-европейских народов война. Британское поведение в сентябре 1939 года было, вне всякого сомнения, героическим; но в основном это был героизм за чужой счёт. За шесть лет войны британский народ страдал сравнительно мало. Поляки в военные годы страдали катастрофически и не вернули после неё своей независимости. В 1938 году Чехословакия была предана. В 1939 году Польша была спасена. В годы войны погибло меньше ста тысяч чехов. Шесть с половиной миллионов поляков было убито. Кем быть лучше – преданным чехом или спасённым поляком? Я рад, что Германия разбита, а Гитлер уничтожен. Я также высоко ценю тех других, кто заплатил за это цену, и я признаю честность тех, кто счёл такую цену слишком высокой для себя.

Таковы противоречия, которые нужно обсуждать в рамках исторической науки. Было бы легко вынести обвинительный приговор умиротворителям. Возможно, я потерял интерес к этому, так как очень часто делал это уже в то время, когда большая часть тех, кто ругает меня на все корки, не проявляла гражданской активности. Мне интереснее узнать, почему тогда не случилось то, что я хотел, чем повторять старые обвинения; и если я осуждаю чьи-то ошибки, то в первую очередь свои собственные. Но долг историка заключается не в том, чтобы говорить, что следовало бы сделать. Его единственная обязанность заключается в том, чтобы выяснить, что было сделано и почему было сделано. Мы мало чего добьёмся, если будем продолжать приписывать всё одному лишь Гитлеру. Он выступил как мощный динамический фактор, но это было топливо для уже существующего двигателя. Гитлер был частично творением Версаля, частично творением идей, бывших общепризнанными в современной ему Европе. В основном он был порождением немецкого прошлого и немецкого настоящего. Он не стоил бы ничего без поддержки и сотрудничества немецкого народа. Сегодня, кажется, верят, что Гитлер всем занимался самолично, вплоть до вождения поездов и запуска газовых камер. Это не так. Гитлер был отражением немецкого народа. Тысячи, многие сотни тысяч немцев исполняли его злодейские приказы без тени сомнения. Как верховный правитель Германии, Гитлер несёт величайшую ответственность за неизмеримо злые деяния: за уничтожение немецкой демократии, за лагеря смерти, наконец, за самое худшее из всех, за истребление народов в годы Второй Мировой войны. Он отдавал приказы, которые исполнялись немцами, приказы, которые по греховности своей не имели аналогов в истории цивилизации. Его внешняя политика представляет собой другой вопрос. Он стремился сделать Германию господствующей страной в Европе и, в более отдалённой перспективе, во всём мире. Другие державы стремились и стремятся к той же цели. Другие державы рассматривают малые страны как свои сателлиты. Другие державы пытаются защитить свои жизненно важные интересы силой оружия. В сфере международных отношений с Гитлером было всё в порядке, кроме того, что он был немцем.
(следующие три главы будут вечером, когда я вернусь домой)
И да, здесь текст будет выкладываться без сносок. Пара исключений:
 21 - Тейлор здесь допускает неточность. На момент начала войны (1939 год) таких чётких планов у немцев не было. Но к 1941 году, с опорой на старые кайзеровские наработки, у них уже были вполне детальные планы послевоенной эксплуатации и колонизации России. Комплекс этих документ известен под общим названием «Генеральный план «Ост»» - примечание переводчика
13 (после слов "наиболее честные из них гордились): Это верно лишь для Западного Фронта Второй Мировой войны. В Испании в 1936-1939 годах, в Польше в 1939 году, в России в 1941-1944 годах немецкая авиация совершала именно что массированные бомбардировки гражданских объектов – примечание переводчика.
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 15:27:27
Глава I. Забытая проблема

Больше двадцати лет назад началась Вторая Мировая война, пятнадцать лет прошло с её окончания. Те, кто её пережил, всё ещё переживают её как часть своего личного опыта. Однажды они внезапно поймут, что Вторая Мировая война, подобно своим предшественницам, стала историей. Этот момент настаёт для преподавателя в университете, когда он осознаёт, что его студенты родились после войны и не всегда могут вспомнить, когда эта война кончилась. Для них Вторая Мировая так же далека, как для нас англо-бурская война; они могли слышать от родителей о ней, но, более вероятно, они  изучали её  по книгам, если изучали вовсе.  Великие деятели прошлого сошли со сцены. Гитлер, Муссолини, Сталин  Рузвельт мертвы; Черчилль не у дел; только де Голль словно обрёл второе дыхание. Вторая Мировая война перестала быть «сегодня» и стала «вчера».  Это ставит новые требования перед историками.  Современная история, в строгом толковании этого термина, описывает события, которые всё ещё актуальны, оценивая их с точки зрения текущего момента и предполагая наличие симпатии у читателя. Никто не будет умалять значение таких работ, несмотря на наличие перед глазами великого примера работ Уинстона Черчилля. Но наступает время, когда историк должен отойти и рассмотреть события, некогда бывшие современными, с той же отстранённостью, с какой он работал бы над книгой об английской гражданской войне или борьбе за инвеституру. Ну, или по крайней мере, попытаться.
Историки уже пытались так сделать после первой Мировой войны, но с упором на другое.  Самой войной интересовались относительно мало.  Споры о стратегии между сторонниками западного фронта и восточного фронта оценивались как личная война между Ллойд-Джорджем и генералами и избегались академическими историками.  Официальная британская история войны – сама по себе полемический вклад  в эту частную войну – писалась так медленно, что была полностью окончена в 1948 году.  Не было попытки создать официальную гражданскую историю, за исключением министерства вооружений. Едва ли кто-нибудь исследовал попытки заключить мир по соглашению. Никто не исследовал то, как развивались цели войны. Нам пришлось ждать до сего дня появления подробных исследований по такой важной теме, как политика Вудро Вильсона.  Главной темой, которая затмевала собой все и  сконцентрировала на себе исследовательский интерес, было то, как началась война. Каждое правительство великих держав, кроме итальянского, публиковало обильные откровения из своих дипломатических архивов. Добросовестные историки видели, что их шкафы забиты книгами на основных европейских языках по этой теме и сожалели, что не не могут прочесть книги на других языках. Периодические издания в Германии, Франции  и России были посвящены исключительно этому вопросу. Историки создавали себе репутации на таких исследованиях, назову лишь некоторых из них: Гуч(Gooch) в Англии,  Фэй и Шмитт в США, Ренувэн (Renouvin) и Камил Блох (Bloch) во Франции, Тимме, Бранденбург и фон Вегерер в Германии, Покровский в России.
Некоторые из этих историков сосредотачивали воё внимание на июле 1914  года; другие расширяли область исследования до Марокканского кризиса или дипломатии Бисмарка. Курсы университетских лекций обрывались на августе 1914 года. Студенты были согласны с таким подходом. Они хотели слышать о Вильгельме II и Пуанкаре,  о Грее и Извольском. Телеграмма Крюгеру виделась более важной, чем Пашендель, договор в Бьёрке более важным, чем соглашение в Сен-Жан-де-Морьен. Великими событиями были те, что формировал ситуацию, сложившуюся к началу войны. То, что случилось после было всего лишь грязными неизбежными последствиями, не имеющими значения для нынешнего дня. Если мы поймём, как началась война, то поймём, как мы оказались в сегодняшнем состоянии и, конечно, как избежать повторения того, что случилось.
Со Второй Мировой войной случилось нечто почти прямо противоположное. Главным предметом интереса как для читателя, так и для историка, стала война сама по себе. И это касается не только непосредственно боевых действий, хотя о них пишут снова и снова. Сама военная политика также исследуется, особенно взаимоотношений среди Большой Тройки. Очень сложно подсчитать, сколько книг было издано о французском перемирии в 1940 году или о встречах Большой Тройки в Тегеране и Ялте.  «Польский вопрос» относительно Второй Мировой войны означает споры между Советской Россией и западными державами после войны, а не немецкие претензии к Польше, с которых война началась.  Истоки войны вызывают сравнительно мало интереса. Считается, что хотя могут появиться новые детали, но не будет найдено ничего более общего характера. Мы уже знаем ответы, нам нет нужды задавать дальнейшие вопросы.  Крупнейшие авторы, исследовавшие истоки Второй Мировой –Намир, Уилер-Беннет, Вискеманн в Англии, Бомон во Франции – опубликовали свои работы скоро после конца войны; и они выражают взгляды, которые у них были во время войны или даже до её начала. Через двадцать лет после начала Первой Мировой войны очень мало кто принимал без вопросов те объяснения, что были даны в августе 1914 года. Через двадцать с лишним лет после начала Второй Мировой войны почти все  принимают объяснения, что были даны в сентября 1939 года.
Конечно, возможно и то, что действительно нечего искать. Возможно, Вторая Мировая война, в отличие от практически любого великого исторического момента,  имеет простое и окончательное объяснение, которое было очевидно каждому в то время  и которое не изменится в ходе позднейших исследований. Но маловероятно, что историки спустя век будут глядеть на эти события так же, как люди 1939 года; а современным историкам следует предвосхищать суждения будущего, чем повторять суждения прошлого.  Конечно, есть и практические соображения, по которым историки пренебрегали этой темой. Каждый историк пытается быть отстранённым и бесстрастным исследователем, выбирающий тему и делая из неё выводы, не думая об окружающих. Но поскольку человек живёт в обществе, то он отвечает, даже если и бессознательно, нуждам своего времени. Профессор Таут (Tout), например, чьи работы изменили подход к изучению истории Средневековья в этой стране, без сомнения сместил акцент своих исследований с политики на управление по чисто научным причинам. Но в то же время, не является маловажным то, что историки двадцатого столетия обучают гражданских служащих, в то время, как историки девятнадцатого века обучали государственных деятелей. Таким образом, пишущие о Второй Мировой войне тоже были обязаны изучать то, что представляет сейчас проблему или давать ответы на вопросы дня сегодняшнего.  Никто не собирается писать книгу, которая не заинтересует других; ещё меньше тех, кто собирается писать книгу, которая не заинтересует даже самого автора.
Первая Мировая война, казалось, с военной стороны представила немного проблем. Большинство населения, особенно в странах Антанты, считали её войной на истощение, схожей с драками за добычу девятнадцатого века, которая длилась, пока один из участников не рухнул от истощения. Только когда умы были прояснены Второй Мировой войной, люди начали серьёзно обсуждать, можно ли было закончить первую войну раньше с помощью лучшей стратегии или лучшей политики. Кроме того, считалось общепризнанным, что Первая Мировая война была последней войной вообще; следовательно, изучение последней войны не могло дать практической пользы сейчас. С другой стороны, большая  проблема, вызвавшая войну, осталась в центре системы международных отношений и после войны. Этой большой проблемой была Германия. Антанта могла утверждать, что война была вызвана агрессией Германии; немцы могли отвечать, что войну вызвал отказ признать за Германией причитающееся ей по праву место великой державы. В любом случае, обсуждалось место именно Германии. В мире  оставались и другие проблемы, от Советской России до Дальнего Востока. Но было разумным предположить, что их удастся решить и мир снова станет мирным местом, только если немецкий народ примирится со своими бывшими врагами. Следовательно, изучение причин начала войны имело срочное и практическое значение. Если народы стран Антанты убедят в ложности тезиса о немецкой вине в развязывании войны, то они облегчат условия Версальского мирного договора и будут считать немцев, как и себя, жертвами чего-то вроде стихийного бедствия. Или же, если немцев удастся убедить в их вине в развязывании войны, то они воспримут Версальский договор как должное. На практике «ревизионизм» означал первый из этих двух путей. Британские и американские историки, а также некоторое количество французских, работало над тем, чтобы показать, что и правительства стран Антанты несут долю ответственности за войну, и что немецкое правительство более невинно в этом отношении, чем полагали творцы мира 1919 года. Лишь некоторые немецкие историки возражали им. Это вполне естественно. Даже самый  бесстрастный историк почувствует прилив патриотизма, если его страна будет разбита и унижена после этого. С другой стороны, внешняя политика была до войны предметом противоречий в странах Антанты. Критики Грея в Великобритании, Пуанкаре во Франции, Вильсона в США  не говоря уже о большевиках в России, атаковавших царское правительство – выступали в сфере науки как паладины «ревизионистского» направления. Кто был прав и виноват в этих спорах, касавшихся внутренней или внешней политики, уже не имеет значения. Достаточно того, что они зажгли интерес во многих людях к причинам Первой Мировой войны.
Нет ничего подобного относительно вопроса о происхождении Второй Мировой. В сфере международных отношений Германия, как великая держава, перестала быть главной проблемой незадолго до конца войны. Её место заняла Советская Россия. Люди хотели знать об ошибках, которые были сделаны в отношении Советской России во время и после войны, а не об ошибках относительно Германии до начала войны.  Более того, поскольку как западные державы, так и Россия предполагали привлечь разные части Германии как своего союзника, то чем меньше говорилось о войне, тем было лучше. Немцы вторили их небрежению. После Первой Мировой войн они настаивали, чтобы с Германией продолжали обращаться как с великой державой. После Второй Мировой они первыми предположили, что Европа перестала определять ход мировой истории – подразумевая, что Германия больше не может спровоцировать мировую войну, а потому может быть оставлена в покое, без иностранного вмешательства в её дела или контроля над ней. Во внутренней политике дела обстояли примерно так же. Были яростные споры в странах-союзниках до войны – без сомнения, более яростные, чем любые до 1914 года. Но спорщики оставили свои ссоры в годы войны и старались, в большинстве своём, забыть их впоследствии. Бывшие сторонники умиротворения могли осовременить свою политику с несколько более надёжными  обоснованиями; бывшие сторонник сопротивления могли переиначить свои старые тревоги о Германии под нужды сопротивления Советской России.
Истоки Второй Мировой войны мало привлекательны для людей, уже изучающих истоки Третьей. Возможно, в этом вопросе был бы возможен какой-то сдвиг, если бы оставалось пространство для вопросов и сомнений. Но существует объяснение, которое удовлетворяет каждого и, кажется, исчерпывает все дискуссии. Это объяснение: Гитлер. Он спланировал Вторую Мировую. Он был её единственной причиной. Это объяснение, по очевидным причинам, удовлетворяет сторонников сопротивления, от Черчилля до Намира. Они использовали его всё время, ещё до начала войны. Они могут сказать: «Мы же вам говорили. Не было иного пути, кроме как сопротивляться Гитлеру с самого начала». Это объяснение удовлетворяет также и умиротворителей. Они могут говорить, что их политика была мудрой и была бы успешной, если бы не тот непредсказуемый факт, что Германия оказалась во власти безумца. Больше всех такое объяснение устраивает немцев, кроме нескольких неуёмных наци. После Первой Мировой войны немцы пытались свалить вину с себя на Антанту или объявить, что в войне никто не виновен.  Гораздо более просто свалить вину с немцев на Гитлера.  Он надёжно мёртв. Гитлер сильно навредил Германии при своей жизни. Но он искупил этот вред своим последним жертвоприношением в бункере.  Никакая посмертная вина не может повредить ему.  Вина за всё, что угодно – Вторую Мировую, лагеря смерти, газовые камеры – может быть взвалена на его спину безо всякого ропота с его стороны. Если Гитлер виновен, то каждый немец может претендовать на невинность; и немцы, ранее бывшие сами стойкими противниками тезиса о вине за войну, стали теперь его самыми стойкими защитниками. Некоторые немцы смогли использовать порочность Гитлера особенно эффективным приёмом. Так как Гитлер, очевидно, был чудовищем греха, то ему следовало решительно сопротивляться. Следовательно, вина за любое действие, совершённое Гитлером, может  распространяться на французов, которые не смогли его выбить из Рейнланда в 1936 году, или на Чемберлена, за его отступление в сентября 1938 года.
Все счастливо согласны относительно причины Второй Мировой войны. Зачем же тогда существует «ревизионизм»? Со стороны немногочисленных нейтралов, особенно из Ирландии, доносились писки сомнения. Но обычно участие в холодной войне против Советской России заставляло умолкнуть и те страны, которые оставались нейтральны в войне с Германией; и похожие соображения с другой стороны работали и с советскими историками. Школа упорных ревизионистов сохранилась в США – пережившая кампании после 1919 года, всё ещё считающая своё правительство наихудшим. Их работы не впечатляют с научной точки зрения. Кроме того, их исследования сосредоточены на войне с Японией – и по уважительной причине. Гитлер объявил войну США, не наоборот; и трудно представить, как Рузвельт смог втянуть свою страну в войну в Европе, если бы Гитлер не сделал бы это за него. Даже относительно Японии не так много противоречий. Борьба вышла за рамки этого вопроса.  Обсуждается практический вопрос: следовало ли США сотрудничать с Японией или с Китаем. Последующие события дали ответ на этот вопрос, к большому затруднению американской политики. Теперь всеми признаётся, что единственный надёжный друг США на Дальнем Востоке – это Япония; поэтому война с ней кажется следствием чьей-то ошибки – хотя, конечно, это была японская ошибка.
Эти политические соображения дня сегодняшнего помогают объяснить, почему причины Второй Мировой войны не являются предметам горячих споров.  В то же время, их недостаточно для того, чтобы объяснить почти всеобщий консенсус по этому вопросу среди историков. Даже самые «ангажированные» учёные не свободны от академических стандартов; и далеко не все историки сильно ангажированы. Если бы доказательства противоречили этому консенсусу, то историки скоро смогли бы оспорить его, даже общепринятый.  Этого не случилось по двум достаточно противоречивым причинам: с одной стороны, слишком много доказательств, а с другой – слишком мало. Громадное количество материала собрано в ходе процесса над военными преступниками в Нюрнберге. Хотя в своих бесконечных томах эти документы выглядят весьма убедительно, но это – опасный материал для историка. Они были собраны в спешке, часто – случайно, на основании справок юристов.  Историки так не работают. Цель юриста – возбудить дело, цель историка – разобраться в ситуации. Доказательства, достаточные для юристов, часто нас не убеждают; а наши методы кажутся юристам очень неточными.  Но даже юристы должны теперь испытывать сомнения относительно нюрнбергских материалов. Эти документы собирались не столько для доказательства вины подсудимых, сколько для примирения держав-прокуроров.  Если бы любая из четырёх держав вздумала вести это дело в одиночку, то её забрасывали б грязью куда как более интенсивно. Западные державы вспомнили бы о пакте  Молотова-Риббентропа. Советская Россия ответила бы Мюнхеном и некоторыми менее известными сделками такого рода.  Для трибунала четырёх держав единственным возможным путём было возложить всю вину на Германию. Вердикт предшествовал суду; документ подбирались для обоснования решения, принятого ещё до того, как их начали собирать. Разумеется, это подлинные документы. Но они «заряжены»: и любой, кто полагается лишь на них, обнаружит, что практически невозможно избежать заряда, в них заложенного.
Если же мы вместо этого ищем доказательства, собранные более бесстрастным и научным образом, мы находим, что наше положение куда как хуже, чем у наших предшественников, изучавших причины Первой Мировой войны. На протяжении примерно поколения  осле Первой Мировой войны все великие державы, кроме Италии, почти полностью опубликовали свои дипломатические документы, связанные с кризисом июля 1914 года. Кроме того, были подробные серии документальных публикаций большей или меньшей глубин;  австро-венгерские  - до 1908 года, британские – до 1898 года, немецкие и французские – до 1871 года, русские публикации тоже были обширными, несмотря на свою спазматичность. Были некоторые белые пятна. Мы могли жаловаться на нехватку итальянских документов, с которыми сегодня положение исправляется; мы могли жаловаться( и сегодня жалуемся) на отсутствие сербских документов; в опубликованных сборниках, возможно, были намеренные упущения; и они один добросовестный историк не будет удовлетворён, пока не посетит все нужные архивы сам. Тем не менее, в общем, можно было беспрецедентно детально и объёмно следить за дипломатией пяти из шести великих держав. Материалы ещё не полностью усвоены. По мере этого процесса мы находим новые темы для изучения, новые интерпретации.
Это представляет собой печальный контраст сравнительно со степень доступности материалов, касающихся событий до 1939 года.  Австро-Венгрия выпала из рядов великих европейских держав. Из оставшихся пяти  три до недавнего времени не опубликовали ни строчки из своих архивов.  Итальянцы начали исправлять своё упущение: опубликовали свои документы с 22 мая 1939 года по начало войны и в своё время они опередят всех, расширив хронологические рамки своих публикаций до 1861 года.  Политика Франции и России остаётся без иллюстрации их материалами из их архивов . У французов есть некоторое оправдание. Большая часть их официальных документов, датируемых 1938 и 1939 годами, была сожжена 16 мая 1940 года, в время паники после немецкого прорыва у Седана. Их копии сейчас тщательно добываются во французских посольствах за рубежом. Причины советского молчания, как и всё в советской политике, являются благодатной почвой для демагогии. Скрывает ли советское правительство в своих архивах нечто особенно постыдное?  Избегают ли они того, чтобы их поведение, пусть и давнее, подвергалось общему исследованию? Или, возможно, документов просто нет- так как НКИД не был достаточно компетентен для них? Или же советское правительство усвоило уроки прошлых дискуссий на исторические тем: что лучший способ выиграть такого рода дело – не приводить никаких доказательств в свою поддержку. Вне зависимости от причин молчания трёх великих держав, результатом является то, что мы можем использовать лишь британские и германские документ для длительного исследования дипломатических сношений в межвоенный период. Из этого может сложиться дезориентирующее впечатление, что международные отношения в период между двумя мировыми войнами сводились к англо-германскому диалогу.
И даже здесь мы располагаем более скудным материалом, чем для периода до 1914 года. Союзники захватили немецкие архивы в 1945 году и поначалу намеревались полностью опубликовать все документы с 1918 по 1945 года. Позже, в связи с дороговизной проекта, он был урезан до публикации документов в промежуток между приходом Гитлера к власти и 1938 годом. Но даже в таком виде проект не выполнен: всё ещё есть зияющая дыра между 1935 и 1937 годом. Архивы вернули  немецкому правительству в Бонне, что может привести к новым задержкам. Более того, редакторы этих публикаций из стран-союзников, какими бы добросовестными они бы ни были, разделяли нюрнбергский тезис о вине за войну.  Дополнительно усложняет ситуацию то, что немецкое министерство иностранных дел, чьи документы публикуют, часто утверждает, что на деле оно сопротивлялось Гитлеру; поэтому мы не можем быть уверены, является ли этот конкретный документ отражением серьёзных переговоров или же он состряпан для доказательства невинности его автора.  Британские публикации должны охватить весь период от подписания мира в Версале до начала войны в 1939 году. Но дело двигается медленно. Тома ограничены британской политикой в действии. Они не раскрывают мотивов этой политики, что пытались сделать публикации, касавшиеся периода до начала Первой Мировой войны. Они тратят мало времени на то, чтоб показать процесс обсуждения в министерстве иностранных дел и не дают материалов о дискуссиях в кабинете, хотя печально известно то, что с премьер-министром и кабинетом считаются больше, а с министерством иностранных дел меньше, чем в более ранние периоды.
Дела обстоят сильно хуже и с менее официальными материалами. Большая часть тех, кто творил Первую Мировую войну, уцелела и писала после войны мемуары в своё оправдание. Во время же Второй Мировой войны, некоторые из вождей умерли во время войны, а некоторые – убиты сразу после, всё равно по суду ли или без такового; другие же были либо слишком гордыми, либо слишком осторожными, чтобы писать мемуары. Это создаёт разительный контраст между количеством мемуаров, написанных лицами, бывшими на ответственных постах до начала каждой из войн, после Первой Мировой и после Второй мировой войн.  Вот кто написал мемуары после Первой Мировой войны.
В Великобритании: премьер-министр, министр иностранных дел, лорд-председатель Совета. Во Франции: президент республики, бывший также и министром иностранных дел, министр иностранных дел. В России: министр иностранных  дел. В Италии: премьер-министр. В Германии: канцлер, министр иностранных дел.
А после Второй Мировой войны. Во Франции: министр иностранных дел.
Итальянский министр иностранных дел, который был расстрелян, оставил дневники. Немецкий министр иностранных дел написал фрагментарную защитную речь, ожидая повешения. Остались обрывки переписки британского премьер-министра; несколько страниц автобиографии британского министра иностранных дел. От трёх диктаторов – Гитлера, Муссолини, Сталина, а также от русского министра иностранных дел – мы не имеем ни строчки мемуаров. Мы вынуждены иметь дело со сплетнями второстепенных фигур: переводчиков, клерков МИД-а, журналистов; т.е. на людей, которые сам знали немногим больше, чем обыватели.
Однако для историка никогда не бывает достаточно исторических источников. Я сомневаюсь, много ли мы получим в будущие десять или пятнадцать лет; но мы можем многое потерять. Немногим выжившим цивилизованным людям может быть не до того, чтобы читать книги, не говоря уж о том, чтобы их писать. Поэтому я попытался рассказать эту историю так, как её мог бы написать какому-то историку из будущих времён, работающему с историческими источниками. Итог мог бы продемонстрировать, как много историк может ошибаться или неправильно понять. Но мы всё равно должны продолжать заниматься историей. Подобно моему воображаемому преемнику, я вынужден часто признаваться в своём незнании. Я также обнаружил, что документ, рассматриваемый отдельно от контекста, часто подталкивал меня интерпретировать его совсем по-другому, чем это делали в момент его создания другие люди (включая меня самого). Это не повлияло на меня ни с какой стороны. Мне интересно понять, что случилось, а не обвинять или защищать. Я был противником политики умиротворения  с того самого дня, когда Гитлер пришёл к власти; без сомнения, я снова им стал бы в схожих обстоятельствах. Но это не имеет значения при написании научной работы по истории. В ретроспективе, хотя многие были виновны, но не было ни одного невинного. Целью политики является обеспечение мира и процветания; и здесь все государственные деятели того времени по разным причинам  провалились. Эта история без героев;  возможно, даже без злодеев.
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 15:30:48
Глава II. Наследие Первой Мировой войны.

Вторая Мировая война была в значительной части повторением Первой. Но были и очевидные различия. Италия сражалась на другой стороне, хотя и была вынуждена покинуть её к концу войны. Война, начавшаяся в сентября 1939 года, велась в Европе и Северной Африке; она пересекалась во времени, но не в пространстве, с войной на Дальнем Востоке, начавшейся в декабре 1941 года. Две войны эти были разными войнами, хотя война на Дальнем Востоке создала для Британии и США большие затруднения. Германия и Япония никогда не объединяли силы; единственной действительной кооперацией было очень неудачное  объявление войны США Гитлером после Пёрл-Харбора. Во всех прочих отношениях война в Европе и её истоки могут описываться как вещь в себе, лишь иногда отвлекаясь на Дальний Восток. Во Второй Мировой войне примерно те же европейские страны воевали против примерно тех же противников, что и в Первой.  Хотя сама война была более ожесточённой и масштабной,  кончилась она так же, как и первая – поражением Германии. Связь между этими двумя война лежит глубже. Германия воевала во Второй Мировой войне за то, чтобы отменить итог Первой Мировой войны и разрушить мироустройство, созданное после неё. Противники Германии воевали за сохранение этого мироустройства, хотя меньше осознавали это.  И они в этом преуспели – к собственному удивлению.  Это казалось утопическим прожектёрством в момент начала войны; но к её концу почти каждая граница в Европе и на Ближнем Востоке  была восстановлена без изменений, кроме польской и прибалтийской. За исключением северо-восточной Европы единственным серьёзным территориальным изменением между Ла-Маншем и Индийским Океаном была передача Истрии Югославии. Первая Мировая война уничтожила старые империи и призвала к жизни новые государства. Вторая Мировая война не создала новых государств, а уничтожила лишь Латвию, Литву и Эстонию. Если задать достаточно простой вопрос: «Ради чего велась война?», то для Первой Мировой ответ будет следующим: «Чтобы решить, как Европа будет переделана», а для Второй: «Чтобы решить, будет ли переделанная Европа жить дальше». Первая Мировая война объясняет вторую и, фактически, служит её причиной, в той мере, в какой одно событие может служить причиной другого.
Хотя итогом Первой Мировой войны стала переделка Европы, но она не была изначальной целью войны или предлогом для неё. Эта война имела конкретные немедленные предлоги, с которыми были более или менее согласны большинство людей. Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда вызвало объявление войны Сербии со стороны Австро-Венгрии; русская мобилизация в поддержку Сербии вызвала объявление войны Германией России и Франции (как союзнику России); отказ Германии уважать нейтралитет Бельгии привёл к объявлению Великобританией войны Германии. За этим крылись более глубокие причины, о которых историки ещё спорят. Некоторые делают упор на конфликте между немцами и славянами в Восточной Европе; другие говорят о «войне за турецкое наследство». Некоторые проклинают империалистские распри вне Европы; другие – нарушение баланса сил на европейском континенте. Подчёркивались более конкретные предлоги для борьбы:  германский вызов английской морской гегемонии; желание Франции вернуть Эльзас-Лотарингию; стремление России поставит под свой контроль Константинополь и Проливы.  Обилие объяснений заставляет предположить, что ни одно из них не верно.  Первая Мировая война велась из-за всех этих причин – и ни единой из них. В любом случае, именно к этому выводу пришли великие державы, когда вступили в борьбу. Какие бы ни были довоенные планы, амбиции, проекты, стороны боролись просто за победу, за то, чтобы ответить на вопрос Шалтая-Болтая: «Кому быть господином?». Воюющие стороны стремились «навязать свою волю» - в военном понимании этой фразы – без ясного представления, что за этим последует.  Обе стороны обнаружили, что им затруднительно сформулировать военные цели.  Когда немцы в 1917 году предъявили свои условия мира России и, менее явно, западным державам, их единственной заботой было обеспечение своих стратегических позиций для следующей войны; хотя в действительности вторая война была бы не нужна, если бы Германия выиграла первую. Антанте было в некотором смысле легче: она могла просто требовать того, чтобы немцы отказались от плодов своих первых побед. Сверх этого, Антанта разработала программу идеалистических военных целей, либо с американской помощью, либо под американским давлением.  Она определённо не отражала те цели, рад которых Антанта начала воевать, она даже не отражала те цели, ради которых Антанта воевала в момент создания этой программы. Эта идеалистическая программа выросла из убеждения, что война, идущая в таких масштабах и требующая таких жертв, должна иметь великий и благородный исход.  Идеалы были побочным продуктом войны, наведённым лоском, который всё же несколько повлиял на позднейшие события. На деле, победа оставалась целью войны.  Победа бы обеспечивала бы последующую политику. В противном случае, победа всё же обеспечила бы какой-нибудь результат. Так оно и вышло. Вторая Мировая война выросла из победы в Первой Мировой войне и из того, как ею воспользовались.
Было две решающих победы в истории Первой Мировой войны, со временем одна из них затмила другую. В ноябре 1918 га Германия была наголову разгромлена западными державами на западном фронте; но до этого Германия одержала решительную победу над Россией на востоке – и это оказало громадное влияние на развитие событий в межвоенные годы. До 1914 года был баланс сил, где франко-русский альянс сдерживал центральные державы. Хотя Великобритания была слабо связана с Францией и Россией в Тройственное Согласие, мало кто предполагал, что её участие в войне будет иметь решающий характер. Война предполагалась континентальной, ведущейся на два фронта;  в которой каждая континентальная держава ставила под ружьё миллионы людей, а Британия лишь сотни тысяч. Для французов, в частности, жизненно важным было сотрудничество с Россией, а британская поддержка лишь приятным дополнением.  Война внесла поправки в эти предположения.  Британцы также организовали массовую армию и отправили миллионы солдат на западный фронт. А после вступления в 1917 году в войну США появились перспективы отправки на западный фронт миллионов американцев.  Усиления западного фронта случилось слишком поздно, чтобы спасти Россию. Две революции 1917 года,  в сочетании с военной катастрофой, вывели Россию из войны. В марте 1918 года  новое большевистское правительство подписало сепаратный мир в Брест-Литовске. Разгром немцев на западе лишил Германию этих приобретений. Но главный итог не мог быть этим поражением Германии исправлен. Россия выпала из Европы и на некоторое время перестала быть великой державой.  Европейская система сильно изменилась из-за этого – в пользу Германии.  Если раньше ей нужно было считаться с великой державой на восточной границе, то теперь рядом с ней была ничейная земля, на которой расположились несколько маленьких государств, а за ними лежал – мрак незнания. Никто не мог сказать в 1918 году, будет ли Россия хоть каким-нибудь государством и если будет, то какова будет её политика.
В конце 1918 года это, казалось, не имело значения.  Важным было то, что Германия была разбита без русской помощи  и разбита в основном – если не исключительно – на западном фронте. Победа на этом пятачке пространства определила дальнейшую судьбу Европы, если не мира.  Непредвиденный исход войны придал Европе совсем другой характер, сильно отличающийся от довоенного. До 1914 года великими державами были Франция, Германия, Италия, Австро-Венгрия, Россия; Великобритания лишь наполовину была вовлечена в эту европейскую систему. Центром Европы был Берлин. После Первой Мировой войны великими державами были Франция, Германия и Великобритания – Италию включали в этот перечень лишь из вежливости, а США заняли ту позицию, которую до войны имела Великобритания. Центр этой новой Европы лежал на Рейне, или, как кто-то может сказать, в Женеве. Россия перестала считаться великой державой; Австро-Венгрия перестала быть державой вообще.  «Европа» как политическая концепция сильно сдвинулась на запад. В 1918 году и впоследствии – вплоть до весны 1939 года – люди полагали, что судьбы мира держат в руках тех, кого раньше называли «западными державам».
Хотя в 1918 году побеждёнными были и Россия и Германия, но результаты этих двух поражений были разными.  Россия исчезла с поля зрения – самое существование её революционного правительства игнорировалось державами-победительницами. Германия же осталась единой и признанной державами-победительницами. Решение, которое в конечном счёте привело ко Второй Мировой войне, было принято за несколько дней до конца войны из самых высоких и разумных побуждений.  Этим решением было принятие немецкого предложения о перемирии. Его приняли, опираясь на чисто военные соображения.  Немецкие армии были разбиты в поле и отступали, но они не были ни окружены, ни истреблены.  Победившие же армии Великобритании и Франции сами были близки к истощению. Со стороны трудно было разглядеть масштабы поражения Германии.  Только Першинг, американский командующий,  не боялся новой кампании.  Его войска были свежими, почти нетронутыми.  Он хотел двинуть их  на Берлин. Эта идея набирала в его глазах дополнительные очки так как в 1919 году американцы стали бы нести основное бремя военных действий, что позволило бы им диктовать условия как Антанте, так и Германии, как они не могли  диктовать в 1918 году. Так что для европейских государств был смысл покончить с войной быстро, если это было вообще возможно.
У американцев не было ни конкретных военных целей, ни территориальных амбиций. Это парадоксальным образом делало их менее заинтересованным в перемирии. Они желали «безоговорочной капитуляции» Германии и готовы были воевать для достижения этой цели.  Антанта тоже хотела поражения Германии, но у неё были и конкретнее цели.  Великобритания и Франция желали освобождения Бельгии, французы – освобождения Северо-Восточной Франции, британцы – уничтожения немецкого флота. Этого можно было достичь и посредством перемирия.  Как эти два правительства могли объяснить дальнейшее продолжение кровопролития своим уставшим от войны народам? Даже и без этого, по мысли немецкого правительства, перемирие удовлетворяет основные цели Антанты. Страны Антанты настаивали, что ведут войну не ради уничтожения Германии, а чтобы показать немцам, что им не выиграть завоевательной войны. Они это доказали.  Как для Антанты, так и для немецких военных руководителей  было очевидным, что Германия потерпела поражение; лишь позднее выяснилось, что для немецкого народа это было далеко не так очевидно. В ноябре 1918 года казалось, что немецкий народ тоже внёс достаточный вклад в прекращение этой войны. Антанта обычно утверждала, хотя и не всегда единодушно, что она воюет не с немецким народом, но лишь с кайзером и его генералами. Германия стала конституционной монархией, а потом и республикой – ещё до подписания перемирия. Немецкое правительство было демократическим; оно признало поражение; оно было готово отказаться от германских завоеваний; оно приняло, как основу для будущего мира, идеалистические принципы, лежавшие в основе «Четырнадцати Пунктов» Вильсона – принципы, которые был приняты, хотя и без восторга, Антантой с двумя поправками. Так что всё говорило в пользу перемирия; и мало было доводов против него.
Перемирие означало не только прекращение военных действий. Его условия были тщательно разработаны  с прицелом на то, чтобы немцы не смогли вновь начать воевать.  Немцы выдали большое количество военных материалов; отвели войска за Рейн, согласились интернировать свой флот. Войска Антанты оккупировали левый берег Рейна и мосты через Рейн. Эти меры достигли своей цел: когда в июне 1919 года в Германии обсуждалось стоит ли вообще подписывать мир, то немецкое Верховное Командование было вынуждено нехотя признать, что войну вести невозможно. Но у перемирия была и обратная сторона. Оно связало немцев в настоящем; оно связало Антанту в будущем. Она настаивала на том, чтобы немецкая нация признала своё поражение; поэтому Версальский договор подписывали представители немецкого правительства, а не верховного командования.  Немцы сквозь зубы признали своё поражение; в обмен на это Антанта – почти не сознавая, что делает – признала немецкое правительство. Предприимчивые французы позже могли пытаться организовать «сепаратистские движения», витающие в облаках историки – сожалеть, что работа Бисмарка не была разрушена до конца. Всё впустую. Перемирие решило вопрос немецкого единства в той мере, в какой он был связан с Первой Мировой войной.  Габсбургская монархия и Османская империя исчезли. Германский Рейх остался. Но Антанта не просто признала  Германский Рейх; существование последнего стало теперь ключевым для исполнения условий перемирия. Антанта неосознанно стала союзником Рейха против того, что угрожало ему распадом: народного разочарования, сепаратизма, большевизма.
Эта линия была перенесена и в мирный договор, опять же безо всякой рефлексии.  Договор содержал много жёстких условий – или так казалось многим немцам. Германцы согласились его нехотя подписать после долгих споров на тему, а не лучше ли отказаться подписывать мирный договор.  Это согласие стало следствием слабости немецкой армии, истощения немецкого народа, блокады Антанты, но не из-за того, что эти условия считались сколько-нибудь приемлемыми.  Тем не менее, немецкое правительство согласилось на этот мирный договор; сделав это, оно приобрело большую ценность.  Договор был нацелен на то, чтобы не допустить новой немецкой агрессии, но он мг работать лишь при условии кооперации с немецким правительством.  Германия была разоружена, но осуществить разоружение должно было немецкое правительство – Антанта лишь создала Контрольную комиссию для наблюдения за процессом разоружения.  Германия должна была платить репарации; но опять же  собирало и платило деньги немецкое правительство, страны Антанты лишь получали деньги.  Даже военная оккупация Рейнланда зависела от сотрудничества с немцами.  Гражданское управление областью оставалось в руках немцев; поэтому их отказ сотрудничать влёк состояние смуты, которое не могло обеспечить мира. В 1919 году мирный договор казался тяжёлым и унизительным;  немцы назвали его Diktat или рабский договор. В более далёко   й перспективе важнейшим в этом мирном договоре является то, что договор заключался с единой Германией. Германии оставалось либо обеспечить внесение изменений в этот договор, либо уничтожить его вовсе, и она снова стала бы такой же сильной или почти такой же сильной, как в 1914 году.
Это был главный и решающий итог перемирия и мирного договора. Они оставили не только не решили «немецкую проблему», но и усугубили её. Проблема была не в немецкой агрессивности или милитаризме или же в порочности немецких правителей; это, даже когда было в наличии, лишь подчёркивало уже существующую проблему;  или возможно делало её менее опасной, поскольку вызвало моральное сопротивление в других странах. Действительная проблема лежала в сфере политики, а не нравственности.  Германия, хоть бы стань она демократической и пацифистской, оставалась бы крупнейшей европейской державой на континенте;  отсутствие России лишь увеличивало  её силу. Она была первой по населению:  65 миллионов против 40 миллионов во Франции, единственной сравнимой по мощи державой. Германское превосходство было ещё больше в экономической сфере за счёт источников угля и железа, которые в современные времена, взятые вместе, дают силу.  Непосредственно в 1919 году Германия была в нокауте. Текущей проблемой была проблема слабости Германии; но при условии нескольких лет «нормальной» жизни, проблема стала бы заключаться в немецкой силе. Более того, старый баланс сил, который в прошлом  мог как-то ограничивать Германию, исчез. Россия отступила; Австро-Венгрия исчезла. Оставались лишь Франция и Италия, обе истощённые войной и уступавшие Германии по количеству населения и ещё больше по экономической мощи. Если бы дела шли в том же духе, никем не управляемые, то ничто не могло бы предотвратить того, что Германия заслонит собой Европу, даже если бы первая не планировала так поступать.
Люди не игнорировали эту проблему в 1919 году.  Немногие, это правда, отрицали самое существование  проблемы. Это были те люди – крошечное меньшинство в каждой стране – которые считали войну ненужной, которые всегда считали немецкую опасность воображаемой. Даже те из них, кто в итоге поддержал войну, были в 1919 году уверены, что Германия ослаблена надолго.  Британские государственные деятели могли полагать, что их проблемам настал конец, когда немецкий флот упокоился под водой. Германии угрожала революция, она была сотрясаема социальным разочарованием; и всеми, кроме самих революционеров, считалось, что такой опыт разрушит мощь страны. Кроме того, люди, выросшие в стабильном экономическом мире конца 19 века, полагали, что страна не может процветать без сбалансированного бюджета и золотого стандарта. До такого состояния Германии пришлось бы идти долго; и тогда всем казалось более важным для всеобщего блага не ослаблять Германию, а усиливать. Даже  наиболее боявшиеся Германии французы не считали, что им угрожает новое немецкое вторжение здесь и сейчас.  Опасность  лежала в гипотетическом будущем: а кто мог сказать, что готовило грядущее? По завершении каждой великой войной следовало ворчание, что это всего лишь перемирие, что побеждённая держава снова ударит.  Редко было так, а если и было – то с половинной силой. Франция, например, ждала 40 лет, прежде чем бросить вызов Венской системе 1815 года; и за этим вызовом катастрофы не последовало.  Люди, думавшие так, ошиблись; но на их стороне была история.  Германское восстановление, хотя и с задержками, было беспрецедентно по силе и скорости.
Был и другой метод отрицания германской проблемы. Признавалась сила Германии; но утверждалось, что она не имеет значения.  Германия снова станет сильной, снова станет великой державой; но немцев нужно выучить тому, чтобы они не добивались этого военными средствами. Если они будут господствовать над малыми европейскими государствами экономически и политически, то это можно будет только приветствовать. Великая война породила  национальные государства по всей Европе; странно, но люди, бывшие ранее паладинам национализма, эти новые государства не одобряли. Национальные государства считались реакционными, милитаристскими, экономически отсталыми.  Чем скорее Германия подгребёт их под себя экономически, тем лучше будет для всех. Такое мнение распространялось просвещённым кембриджским экономистом Дж.М. Кейнсом; и сам Ллойд-Джордж не был ему враждебен.  Важно было не предотвратить восстановление Германии, а придать ему миролюбивую форму. Следовало принимать меры предосторожности не столько против немецкой агрессии, сколько против немецких обид.
В 1919 году эти взгляды были ещё не на виду. Мирный договор в значительной степени был направлен на обеспечение безопасности от Германии. Но это мало касалось территориальных изменений.  Их осуществляли по принципу естественной справедливости, как её понимали тогда.  Германия потеряла только те территории, которые не были собственно германскими.  Даже немцы не жаловались на потерю Эльзас-Лотарингии или северного Шлезвига  - по крайней мере, открыто.  Они жаловались на передачу части территорий Польше; но это территориальное изменение следовало из признания существования независимой Польши, а поскольку с последней обращались хорошо, то передача ей территории следовала из преувеличения её национальных требований, а не из стратегических соображений. В этом вопросе Ллойд-Джордж действовал в пользу немцев против бывших союзников. Французы и американцы настаивали на то, что населённый немцами город Данциг, игравший ключевое значение для польской экономки, следует присоединить к Польшу. Ллойд-Джордж настоял на то, чтобы Данциг стал вольным городом под управлением Верховного Комиссара, назначаемого Лигой Наций. Таким странным образом, немецкая обида, якобы вызвавшая Вторую мировую войну, произошла от решения, вынесенного в пользу Германии. Было лишь одно решение негативного толка, нарушавшее национальный принцип ради соображений безопасности. Немецко-говорящей Австрии, остатку монархии Габсбургов, было запрещено присоединиться к Германии без разрешения Лиги Наций. Это обидело многих австрийцев, включая ефрейтора рейхсхеера Адольфа Гитлера, тогда ещё гражданина Австрии.  Но для немцев, живших в Герман, это вовсе не было оскорблением.  Они выросли в бисмарковской Германии и считали Австрию иностранным государством.  Они не хотели добавлять к своим проблемам ещё и чужие.  То же в ещё большей степени касалось немецкого населения Чехословакии, Венгрии, Румынии. Они могли быть обижены тем, что стали гражданами чужих им национальных государств.  Но немцы Германии знали о них мало, а беспокоились ещё меньше.
Ещё одно территориальное изменение исходило их стратегических соображений.  Это была оккупация Рейнланда войсками Антанты. Британцы и американцы считали её временно мерой безопасности, рассчитанной на 15 лет. Французы хотели, чтобы эта оккупация стала постоянной.   Поскольку они не смогли зафиксировать это в договоре, то они надеялись достичь того же результата путём увязки вопроса эвакуации оккупационных войск из Рейнланда с вопросом выплаты репараций Германией. Репарации стали главной проблемой следующих нескольких лет; а словно этих двух проблем было недостаточно, вскоре добавилась и третья. Формально репарации были порождены разумным требованием:  чтобы немцы заплатили за ущерб который они нанесли.  Французы, однако, отвергали любое урегулирование вопроса в надежде остаться на Рейне. Военные долги стран Антанты внесли ещё один повод для смуты.  Когда британцев призвали заплатить военные долги США, то они в 1922 году заявили, что будут требовать от своих союзников лишь выполнения обязательств перед Америкой.  Страны-союзники, в свою очередь, заявили, что будут отдавать долги Великобритании тем, что получат с Германии как репарации. Непредвиденным образом окончательное решение осталось за немцами. Они подписали мирный договор; они признали свои обязательства; только они могли решить вопрос. Они могли согласиться заплатить репарации и этим достигнуть мира: Рейнланд был бы эвакуирован, вопрос о военных долгах потерял бы остроту. Однако, они отказались платить или, точнее сказать, заявили, что не могут платить. Тогда перед Антантой встал вопрос: что в смысле безопасности они получили, кроме подписи немецкого правительства?
Тот же самый вопрос касался и германского разоружения. Оно имело своей целью безопасность и ничего кроме, оно было затеяно, чтобы появилась возможность разоружиться и у других стран. Но разоружение Германии было возможно лишь в том случае, если его хотели немцы.  А если они не захотят?  Ещё раз Антанта столкнулась с проблемой принуждения. Германцы имели  громадное преимущество, с помощью которого они могли разрушить систему безопасности, направленную против них, просто ничего не делая: не платя репарации и не разоружаясь. Они могли вести себя как обычно ведут независимые государства. Антанта должна была прикладывать сознательные усилия, «искусственные» меры, чтобы сохранить систему безопасности. Это шло против обычного здравого смысла. Война велась затем, чтобы решить проблемы. Что же хорошего  было от неё, если теперь нужны новые альянсы, новые вооружения, если международные отношения усложнились сравнительно с ситуацией до 1914 года?  На этот вопрос не было простого ответа; невозможность ответить на этот вопрос расчистила дорогу Второй Мировой войне.
(продолжение следует)
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 15:34:43
(продолжение)
Версальскому миру с самого начала не хватало моральной силы. Его приходилось навязывать; не он сам навязывал себя.  Это очевидно так  относительно немцев. Никто из немцев не признал этот мир честным соглашением равных «без победителей или побеждённых». Все немцы хотели стряхнуть в любом случае определённые статьи этого договора как только будет удобная возможность. Они спорили лишь о сроках – некоторые хотели отвергнуть договор немедленно, другие (возможно, большинство) хотели возложить это дело на будущее поколение.  Но германская подпись сама по себе под этим документом не имела никакого веса, не была обязательством.  Договор мало уважался и в других странах.  Люди в 1919 году постоянно претендовали на то, что справятся со своей задачей лучше, чем  творцы Венской системы веком раньше: и тягчайшим обвинением против Венского Конгресса была его попытка состряпать «систему» на будущее. Великие либеральные победы 19 века были достигнуты в борьбе против «системы договоров»; как же могли либерально-мыслящие люди защищать новую систему договоров, новую косность?  Некоторые тогдашние либералы начали защищать «систему», но она была далека от обеспечения сохранности мирного договора. Бывшие паладины  национальной независимости для всех пришли к вере во всеохватный международный порядок, порядок Лиги Наций. В нём не было места для дискриминации бывших врагов или бывших членов Антанты: все должны были присоединиться к этой системе для сохранения и  поддержания мира. Сам президент Вильсон, так много сделавший для разработки мирного договора, мирился с параграфами, направленными прямо против Германии, только веря в то, что Лига Наций  отменит их или сделает ненужными.
Навязывание мирного договора встречало на своём пути трудности не только морального характера, но и вполне практического. Антанта могла угрожать; но каждая её новая угроза была менее эффективной и весила меньше, чем прошлая. Было легче угрожать продолжить войну в ноябре 1918 года, чем угрожать её возобновлением в июне 1919 года. Было легче угрожать возобновлением войны в июне 1919 года, чем в июне 1920 года; а в июне 1920 – чем в 1923 году; наконец, угрожать возобновлением войны стало невозможным вовсе.  Людям всё меньше и меньше хотелось покидать свои дома ради того, чтобы сражаться на войне, которую, как им сообщили, они уже выиграли; налогоплательщикам всё меньше и меньше хотелось платить за новую войну, особенно когда они ещё стонут от убытков, принесённой предыдущей.  Кроме того, каждая новая угроза разбивалась о вопрос: если не стоило продолжать войну ради «безоговорочной капитуляции», то разве есть смысл угрожать возобновить войну ради гораздо меньшей цели? «Конструктивные обязательства»  могли даваться; Рур или другие германские промышленные районы могли оккупироваться.  Но чего этим можно было достичь? Только новой подписи немецкого правительства, которую можно было ругать или прославлять как раньше.  Рано или поздно оккупационным силам приходилось возвращаться домой.  Тогда восстанавливалась старая ситуация: решение по-прежнему оставалось в немецких руках.
Были и другие меры принуждения, чем угроза возобновления войны и оккупации части германской территории. Это были экономические меры – или  иная форма блокады, которая, как считалось, сыграла решающую роль в поражении Германии. Блокада помогла подтолкнуть немецкое правительство к подписанию мирного договора в июне 1919 года.  Однажды отменённая, она не могла быть введена вновь с теми же суровыми условиями, что и в годы войны, хотя бы из опасения, что она окажется чрезмерно эффективной. Если в Германии воцарится экономический хаос и её правительство падет, то кто будет соблюдать условия мирного договора? Переговоры между Германией и Антантой стали напоминать соревнование в шантаже, как в блокбастере про бандитов. Антанта, или некоторые её члены, угрожали задушить Германию; немцы угрожали собственной смертью. Ни одна из сторон не хотела доходить в своих угрозах до крайностей. Постепенно угрозы прекратились; их место заняли посулы. Антанта предлагала вернуть Германию на причитающееся  ей по праву место, если последняя выполнит их требования; немцы отвечали, что не будет спокойствия  в мире, пока Антанта не урежет свои требования.  Все, кроме большевиков, верили тогда в то, что единственное путь в безопасное будущее для человечества лежит в восстановлении либеральной экономической системы свободного рынка, от которой отказались, как тогда полагали, временно, в годы войны. Антанта имела в своём распоряжении  прекрасную позицию для торга, предлагая вернуть Германию на мировой рынок. Но у немцев тоже была прекрасная позиция: без них нельзя было достигнуть спокойствия в мире. Сама политика Антанты вела её к тому, чтобы обращаться с немцами как с равными; но это возвращало их к старой труднорешаемой проблеме.  Если обращаться с Германией как с равной, то она будет сильнейшим государством в Европе; если же предпринимать против неё специальные меры, то это не будет равным обращением.
Чего на деле хотела Антанта – так это того, чтобы немцы добровольно приняли систему договоров, прямо направленную против Германии. Странно, что в возможность этого верили хоть сколько-нибудь мыслящие люди; но тогда был такой исторический момент, когда абстракции господствовали в международных отношениях.  Старые монархии ценили договора в той мере, в какой они гарантировали их права;  они не особенно тревожились о договорах, включающих в себя обязательства. Новый подход вполне соответствовал  «святости контракта», фундаментальной ценности буржуазной цивилизации. Короли и аристократы не платили своих долгов и редко держали слово. Капиталистическая система рухнула бы, если бы её деятели вели себя так; от немцев ожидалось, что они будут соблюдать этот [буржуазный] этический кодекс. Были и более практические резоны надеяться на договора – самым главным была нехватка чего-нибудь, кроме них. В этом заключается сильный контраст между периодом после Первой Мировой войн и более ранними эпохами со схожим происхождением. Проблема, заключающаяся в том, что какая-то европейская страна сильнее прочих, не была новой для Европы.  Наоборот, она возникала снова и снова на протяжении прошлых четырёх веков. Люди не полагались на договора или просто обещания сильной державы, обязующие её не использовать свою силу. Более слабые и миролюбивые державы тянулись друг к другу, почти бессознательно. Они заключали союзы, которые разбивали или сдерживали агрессора. Так было в 16 веке, когда противостояли Испании; так было в 17 веке, когда противостояли королевской Франции; так было в 19 веке, когда воевали  Наполеоном.  Так было, если уж на то пошло, и в Первую Мировую войну.
Старая, испытанная временем система не сработала после Первой Мировой войн. Для этого была причина из сфер высоких принципов. Хотя державы-победительницы действовали в соответствии с доктриной баланса сил, сами они стыдились этого.  Множество людей было уверено в том, что именно доктрина баланса сил вызвала Мировую войну и, если продолжать ей следовать, вызовет и вторую.  С более прагматической точки зрения, баланс сил казался уже ненужным. Антанта понесла громадные жертвы; но она и достигла великой победы. Она засыпала с лёгким сердцем, так как была уверена, что это – окончательная победа.  Тому, кто выиграл одну войну, тяжело примириться с мыслью, что он может проиграть следующую. Каждая из держав-победительниц чувствовала себя вправе проводить собственную политику, преследовать собственные интересы; и их интересы не замедлили войти в противоречие друг с другом. Не было решительного разрыва партнёрства времён войны. События разделили членов Антанты; и ни один из них не противился энергично такому развитию событий.
Объединённый фронт Антанты не пережил мирной конференции, да и столкнулся с внутренними противоречиями на самой конференции. Французы требовали безопасности для себя;  американцы и в меньшей степени британцы полагали, что они свою работу уже сделали. Победили смогли выработать мирный договор, но президент Вильсон не смог добиться его ратификации американским Сенатом. Хотя это был удар по новому порядку, но это не был решающий удар по нему, как позже пытались это представить. Американо-европейские отношения определялись больше географией, чем политикой. Вне зависимости от договоров, США от Европы отделял Атлантический Океан. Американские войска покинули бы Европу даже и в случае ратификации Версальского договора Сенатом.  Как бы то ни было, небольшой контингент оставался некоторое время на Рейне.   Несомненно, престиж Лиги Наций был бы выше, если бы её членом был США; но британская политика в Женеве, предполагавшая ненужность членства в Лиге второй англосаксонской державы, превратила Лигу Наций в эффективный инструмент обеспечения европейской безопасности, чего и желали француз. Много говорилось в 1919 году и позже об американском неуспехе утвердить договор,  гарантирующий защиту Франции, на который Вильсон и Ллойд-Джордж обменяли отказ Клемансо от аннексии Рейнланда.  Этот абортированный договор на деле  давал безопасность лишь на бумаге.  Во Франции не оставалось бы ни американских войск, ни британских; а с учётом того, что обе эти державы сократили свои вооружённые силы до уровня мирного времени, то они просто не имели войск для отправки их во Францию в случае непосредственной опасности.  Бриан отметил это в 1922 году, когда Ллойд-Джордж вновь предложил эти гарантии, хотя и без американского участия. Немцы, как сказал Бриан, будут иметь достаточно времени, чтобы занять Париж и Бордо, прежде чем их останавливать прибудут британские войска; и практически так и вышло в 1940 году, несмотря на союз Франции и Британии. Англо-американские гарантии, даже и перенесённые на бумагу, были не более чем обещанием освободить Францию, если её захватит Германию – и это обещание было сдержано в 1944 году и безо всякого договора.  География и политические взгляды США ослабляли их принадлежность к европейской системе безопасности – самое большее, на что США были способны – придти на помощь, если эта система перестанет работать. 
Американский уход из Европы не был абсолютным.  Хотя США не ратифицировали Версальский договор, американцы хотели мирной Европы и стабильной экономики. Американская дипломатия постоянно проявляла активность в европейских делах. Две схемы уплаты немецких репараций – план Дауэса и план  Юнга – были разработаны под американским руководством и получили имена своих американских председателей. Американские займы восстановили немецкую экономику – к добру ли, к худу ли; требования американцев привязать уплату репараций к уплате военных долгов усложнило репарационную проблему. Американские представители участвовали в длительных переговорах по разоружению. Американцы, разумеется, составляли «мировое общественное мнение» к чьей выгоде в значительной степени и устраивались эти экономические и политические дискуссии; и американские историки вели кампанию против «вины Германии в развязывании войны» даже более эффективно, чем если б этим занимались только немецкие историки.  США не могли разорвать связи с Европой, просто не ратифицировав Версальский договор. Американское участие в войне в значительной степени предопределило поражение Германии; аналогично, американская послевоенная политика предпоределила возрождение Германии. Американцев ввела в заблуждение собственная сила. Они из верной посылки – что Германия после поражения в первой Мировой войне не представляет более для США угрозы – сделали неверный вывод, предположив, что Германия потому не представляет опасности и для европейских стран.
Политика США имела бы меньшее значение, если бы европейские великие державы действовали в едином русле.  Франция, Италия и Великобритания был грозной коалицией, несмотря на уничижительные замечания, которые делались о ней позже. Эта коалиция была способна сдержать Германию, хотя и не победить её. Италия была слабейшей из трёх, как экономически, так и политически. Она также отстранилась от своих союзников из-за чувства обиды, поскольку итальянцы считали, что не получили причитающейся им доли военной добычи. Им не дали обещанного куска Османской империи, их обломали, после долгих жалоб, с предоставлением хоть клочка самой бросовой колонии. С другой стороны, Италия наслаждалась иллюзорной безопасностью, отдалённостью от Европы, превращавшей её практически в остров. Врагом Италии была Австро-Венгрия, а не Германия; а после краха монархии Габсбургов Италия оказалась окружена маленькими государствами. «Немецкая проблема» казалась для них далёкой. Итальянские государственные мужи даже приветствовали то замешательство, которое во Франции вызвала эта проблема. Иногда они использовали это замешательство, иногда презентовали себя как бесстрастного арбитра в споре между Францией и Германией. Италию в любом случае мало что могла сделать для системы безопасности; но и этой малости она не сделала.
Но и отстранение Италии мало что значило бы, действуй англичане и французы сообща. Здесь и случилось окончательное крушение коалиции вонного врмени. Две страны по-прежнему были тесно связаны. Спорадические разговоры в Англии, что Франция стремится господству в Европе как в наполеоновские времена или даже уже достигла его, были не более чем временным отклонением. В широком смысле слова эти две страны действовали вместе как «западные демократии», попечители Европы и победители в Первой Мировой войне. Эта связь оказалась даже чересчур тесной: во всяком случае, достаточной, чтобы замедлять политику друг друга.  Британцы клеймили Германию со всей страстью в годы войны; они понимали, что на деле Британия борется за своё существование. Теперь им казалось, что эта борьба ими выиграна.  Немецкий флот уничтожен; Германия лишена колоний, и в экономическом отношении Британия теперь была больше озабочена восстановлением, а не разрушением Германии. Главы военных ведомств получили инструкции, что им нужно избегать крупных война на протяжении по крайней мере десяти лет; и до самого 1932 года эта инструкция ежегодно обновлялась. Позже это выставлялось как британское «разоружение на собственном примере». Если под ним понимать разоружение ниже пределов национальной безопасности, как это понималось тогда, то это неверно.  Британцы разоружались из соображений экономии; это было разоружение из-за небрежения и ошибок, а не из принципа.  Наоборот, британцы полагали, что сейчас они в куда большей безопасности, чем раньше. Британцы распустили свою массовую армию после окончания Первой Мировой войны, так как верили, что им больше не придётся сражаться в другой; и когда они позже не смогли выстроить бронетанковые войска, то это из-за убеждения крупнейших военных авторитетов, что танки менее полезны на войне, чем лошади. Британское военно-морское превосходство в европейских водах было больше, чем когда-либо и определённо больше, чем до 1914 года. Флоты других европейских держав, кроме французского, погибли; и только в застольных разговорах горячих голов была представима война между Великобританией и Францией.
Если под «безопасностью» иметь в виду гарантию от иностранного нашествия, то тогда Британские Острова были в большей безопасности, чем в любой другой период своей истории. Британские чувства качнулись назад к изоляционизму, как это часто бывало после великих войн. Сомневались, стоило ли вести эту войну вообще, обижались на бывших союзников, и становились более дружелюбны к бывшим врагам. Британские государственные деятели не заходили так далеко.  Они всё ещё хотели сотрудничать с Францией и признавали, что мирная и стабильная Европа сама по себе является британским национальным интересом. Они были склонны оценивать разговоры о германской угрозе как исторический романтизм, что было верно тогда [сразу после Первой Мировой]. Французская одержимость собственной безопасностью казалась тогда не столько преувеличенной, сколько ошибочной; и даже те британские государственные мужи, что предпочитали ласкать эту французскую манию с помощью слов, даже и не думали, что  им когда-нибудь придётся претворять эти слова в действительность. Более того, британское обещание поддержать Францию предлагалось не как дополнение к другим мерам безопасности, но как альтернатива им; подразумевалось, что ими займутся сами французы. Англичане был глубоко озабочены своими ошибками в довоенное время.  Некоторые, конечно, считали, что Британии не следовало вмешиваться в континентальные дрязги; но большинство тех, кто считал, что раз война началась, то  нужно было её вести, считали, что войны можно было избежать, если бы у Великобритании был бы формальный оборонительный союз с Францией. Он служил бы предостережением для немцев, что Великобритания будет воевать в случае нападения на Францию; он также служил бы предупреждением для французов и в гораздо большей степени для русских, что Британия не будет воевать из-за «восточных ссор». Теперь, после войны, альянс с Францией стал усовершенствованной формой изоляции. Великобритания, обязавшись защищать границы Франции, одновременно показала, что не имеет обязательств, кроме этого.
Следовательно, британская политика, даже наиболее кооперирующаяся с Францией, не могла предотвратить возрождение Германии; она могла лишь предложить определённую степень безопасности от последствий этого возрождения. Ценой британской помощи для Франции стал отказ от своих требований восточнее Рейна, а, следовательно, и от всего, что составляет положение великой европейской державы.  То же предлагалось Лондоном до 1914 года; но тогда у Франции был выбор. Связь с Великобританией могла дать ограниченную помощь в случае вторжения, и она, в конечном счёте, оказала Франции помощь гораздо большую, чем ожидалось, когда немцы действительно вторглись во Францию. Но этот союз был вторичен для французской политики вплоть до начала войны.  Что на деле давало Франции положение независимой великой державы – так это союз с Россией, который автоматически уменьшал вдвое немецкую силу. Даже в 1914 году французские руководители правильно придавали гораздо большее значение русским силам, атакующим Восточную Пруссию, чем крошечным Британским Экспедиционным Силам на своём левом фланге.  Франко-русский альянс обеспечивал независимость и иллюзорное величие Франции до 1917 года. Потом Россия потерпела поражение и вышла из войны. Европейская политика Франции рухнула после этого.  Война была выиграна на западе – освобождение востока было лишь последствием этой победы; а Франция обнаружила себя младшим партнёром западных демократий.
Некоторые французские государственные деятели приветствовали такой поворот событий. Клемансо, в частности, всегда недолюбливал франко-русский союз, как чуждый французской дипломатии и вовлекающий её  в далёкие балканские свары. Он пытался не допустить возникновения этого союза; радовался его краху;  и его яростное неприятие большевизма было не только чувством обиды на выход России из войны, но также и страховкой против возможного возобновления франко-русского союза. Клемансо знал Британию и США лучше, чем большинство французов; и он страстно верил в то, что будущее как Франции, так и всего человечества связано с западными державами.  Он сказал в Палате депутатов 29 декабря 1918 года: «Ради этой Антанты я пойду на любые жертвы». И он сдержал слово. Только благодаря Клемансо, наиболее благосклонно настроенному к Британии и США французскому политику, Версальский договор вообще был принят.  Другие французские вожди не были столь решительны. Лишь немногие рантье крайне правых взглядов сохраняли старую ненависть к Англии; почти никто не испытывал неприязни к Америке. Но многие не верили в постоянство двух англосаксонских держав; некоторые, опьянённые победой, грезили о возвращении Франции на позицию европейского гегемона, как при Людовике XIV или хотя бы до времён Бисмарка; более умеренные надеялись на  то, что восточные союзники помогут сократить отставание от Германии в мобилизационном потенциале и восстановить Францию в ранге великой державы.
Восточным союзником не могла быть Россию. Формальной причиной был большевизм. Западные державы начали интервенцию против большевистского правительства ещё до завершения войны с Германией; затем они помогли создать «санитарный кордон» на западной границе России; наконец, они решились проводить политику непризнания, которую они морально поддерживали даже и тогда, когда нехотя стали торговать с Россией. Советские вожди, в свою очередь, на словах стремились к разрушению капиталистического мира с момента прихода к власти в ноябре 1917 года и ставили на мировую революцию. Третий Интернационал в их глазах был более важен, чем НКИД даже когда стало ясно, что мировая революция не случилась.  Теоретически, отношения между Советской Россией и Европой были в состоянии приостановленной войны. Некоторые историки считают это ключом к межвоенному периоду.  Советские историки полагают, что Великобритания и Франция хотели использовать Германию для европейского крестового похода – новой интервенции против Советской России; а некоторые западные историки утверждают, что советские вожди постоянно привносили смуту в международные отношения в надежде ускорить приход революции. Это было б так, если бы обе стороны серьёзно относились к своим лозунгам и принципам. Но на деле ни одна из сторон так к ним не относилась. Большевики неявно признались в  свое безопасности [The Bolsheviks implicitly confessed their sense of security] и индифферентности к остальному миру, когда принялись строить «социализм в одной стране». Западные государственные деятели никогда не воспринимали большевиков достаточно серьёзно, чтобы планировать против них новую интервенцию. Коммунизм продолжал преследовать Европу как призрак – его имя люди давали своим страхам и промахам. Но крестовый поход против коммунизма был даже ещё более воображаемым, чем призрак коммунизма.
Были и другие, более простые причины, препятствовавшие возвращению России в европейскую политику.  Поражение в войне уничтожило репутацию России как великой державы. Революция, последовавшая за поражением, как небезосновательно предполагалось, обрекла её на ослабление в течение поколения. Наконец, в Германии произошла революция очень мягкого толка; насколько же больше опустошили Россию её общественные потрясения.  Наконец, многие западные государственные деятели испытали нечто вроде облегчения, когда Россия рухнула.  Хотя она и была полезным противовесом Германии, но она также была сложным и требовательным союзником. Несмотря на двадцать лет русско-французского союза, французы не желали отдавать России Константинополь. Они нехотя пообещали  сделать это в 1915 году и были рады не выполнить это обещание военных времён. Британцы меньше беспокоились о Константинополе, но у них тоже были проблемы с Россией на Ближнем и Среднем Востоке. Послевоенная коммунистическая пропаганда в Индии, например, была не так страшна, как старая русская активность в Персии.  Отстранившись от таких специфических вопросов, международные дела всегда идут легче [для западных держав], когда в них не участвует Россия – что сегодня знает каждый. Наиболее практической причиной исключения России из европейских дел была, однако, географическая. Работу географии выполнял «санитарный кордон». Это предвидел Бальфур и почти что он один. Он сообщил имперскому военному кабинету 21 марта 1917 года: «Если вы восстановите совершенно независимую Польшу, <….> то вы полностью отрежете Россию от Запада. Россия перестанет или почти перестанет  быть фактором политики Запада». Так и вышло. Россия не могла участвовать в европейских делах, даже если бы и хотела. Но почему? «Санитарный кордон» работал и в обратную сторону,  хотя это было мало замечалось на протяжении многих лет. Он отрезал Россию от Европы; но он отрезал и  Европу от России. Таким извращённым образом барьер против России стал для неё также и защитным барьером.
Новые национальные государства, из которых был создан «санитарный кордон», имели и другую, более важную для французов функцию.  Они были заменой исчезнувшего русского союзника: менее раздражающие, менее независимые, более надёжные и респектабельные. Клемансо  сказал на Совете Четырёх: «Нашей надёжнейшей гарантией против немецкой агрессии является то, что за спиной Германии, на превосходных стратегических позициях, стоят Чехословакия и Польша». Если даже Клемансо верил в это, то неудивительно, что большинство французов предпочло сделать альянсы с лимитрофными государствами главной темой французской внешней политики. Мало кто понимал парадоксальный характер этих союзов. Новые государства были сателлитами и клиентами: они испытывали прилив национального энтузиазма, но получили независимость благодаря победе Антанты и последовавшим за ней французским деньгам и военным советникам. Французские договоры о союзе с ними носили тот же протекторатный характер, что и  договоры между Британией и  новыми ближневосточными государствами. Французы смотрели на это совсем по-другому. Они считали эти альянсы возможностями, а не слабостями; дающими защиту, а не накладывающими обязанности. Они понимали, что эти новые государства нуждаются в деньгах. Но Россия тоже нуждалась в займах и больших по масштабу. Необходимость ссужать лимитрофов -  временная необходимость. В прочих же отношениях новые государства были во французских глазах куда как лучше.  В отличие от России, они не отвлекались на персидские или дальневосточные дела. В отличие от России они не могли быть в хороших отношениях с Германией. Эти демократические национальные государства, скроенные по французской мерке, должны были быть более стабильны в мирное время и более прочны – в военное. Они не оспаривали свою историческую роль: отвлекать и разделять немецкие силы на благо Франции.
Удивительно, как преувеличивали силу Чехословакии и Польши. Французы были введены в заблуждение опытом недавней войны. Несмотря на использование танков, они по-прежнему считали пехоту, в соответствии с фразой Петена, «царицей полей», а решающим фактором в их глазах было количество пехотинцев с винтовками. Франция с населением в 40 миллионов человек, очевидно уступала 65-миллионной Германии; но прибавив к ней 30-миллионную Польшу она уравнивала силы, а если ещё и 12-миллионную Чехословакию – то становилась более сильной, чем Германия. Более того, люди всегда опрокидывают опыт прошлой войны в будущее; и французам было невозможно представить войну, которая начнётся не с немецкого наступления на них. Поэтому они всегда спрашивали: что могут восточные союзники для нас сделать, но они никогда не спрашивали: что они могут сделать для восточных союзников.  Французские военные приготовления после 1919 года были преимущественно оборонительными. Армия подготавливалась к позиционной войне; граница оборудовалась укреплениями.  Французская дипломатия и французская стратегия явно противоречили друг другу. Противоречие наблюдалось даже в рамках французской дипломатии.  Англо-французская Антанта и система восточных союзов не подкрепляли друг друга, а отменяли. Франция могла действовать наступательно для оказания помощи Чехословакии и Польше только  с британской помощью; но она предоставлялась Франции только если она действовала оборонительно, защищая себя, а не далёкие восточно-европейские страны. Этот тупик создали не изменившиеся обстоятельства 1930-х. Он существовал с самого начала, и ни во Франции, ни в Британии не был найден выход из него.
Все эти сложности для нас очевидны. Но они были  менее очевидны для людей того времени. Несмотря на ослабление России и уход США, Великобритания и Франция всё ещё составляли Верховный Совет Антанты, устанавливавший порядки во всей Европе.  Как всегда, союзы и будущие войны были малозаметны на фоне новой организации, рождённой на мирной конференции – Лиги Наций. Верно, что были глубокие разногласия между британской и французской политикой относительно Лиги. Французы хотели превратить Лигу в систему безопасности, направленную против Германии; британцы же считали системой примирения, которая включит в себя и Германию. Французы верили, что Первая Мировая была вызвана немецкой агрессией, британцы же начали склоняться к тому мнению, что она случилась в результате ошибки. Обе страны не доводили эти различия  до логического конца. Вместо этого каждая притворялась, что идёт на компромисс, хотя и с невысказанным мнением, что она не убеждена. Каждый ждал того, чтобы события подтвердили его правоту; обе страны этого дождались, хотя и себе в убыток.  На деле победил британский взгляд.  Во-первых, Устав Лиги Наций был составлен в общих словах: он был направлен против агрессии, а не против Германии; и, конечно, тяжело было сделать Лигу антигерманским инструментом, пока она была её равноправным членом.  Кроме того, негативная политика сильнее позитивной: недеяние легче деяния.  Но главным было то, что британская позиция неизбежно вытекала из решения, принятого в ноябре 1918 года, о заключении перемирия сначала, мира потом с немецким правительством.  Если уж было принято решение не разрушать Германию, то рано или поздно она вернётся в сообщество наций. Британские и французские правительства были слишком заняты внутренними и внешними проблемами для выстраивания ясной и последовательной политики.  Но насколько мы можем проследить логику действий в послевоенные годы – мы увидим  историю попыток примирения с Германией и провала этих попыток.
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 15:37:06
Глава III. Послевоенное десятилетие

История Европы в межвоенный период вращалась вокруг «германской проблемы». Если бы её удалось решить, то и все прочие проблемы удалось бы решить; если она оставалась нерешённой, то Европа не знала мира. Все прочие проблемы были менее острыми сравнительно с «германской проблемой».  Большевистская угроза, например – никогда не бывшая настолько острой, как обычно думают  -  быстро кончилась, когда армии красных были отброшены от Варшавы в августе 1920 года; после этого, в течение следующих двадцати лет, не было даже малейшего признака того, что коммунизм восторжествует за пределами границ России.  Опят же, венгерский «ревизионизм», наделавший столько шуму в 1920-е годы, гораздо больше, чем немецкий – с точки зрения территориальных претензий. Он был не больше, чем призраком региональной войны, но не призраком общей смуты. Италия также враждовала с Югославией из-за Адриатики и причисляла себя к «неимущим» нациям. Максимум, на что была способна Италия – вызвать газетную бурю, но никак не тревогу. Германская проблема не имела аналогов . Это было ново. Проблема немецкой силы существовала  и до 1914 года, хотя  и не всеми признанная, но кроме неё были и другие:  желание русских занят Константинополь, желание французов вернуть Эльзас-Лотарингию, итальянский ирредентизм, проблема южно-славянских народов внутри Австро-Венгрии, бесконечные беспорядки на Балканах. Теперь же  не было ничего сравнимого с ней.
Было и второе крупное различие. До 1914 года отношения между великими европейскими державами часто определялись вопросами, связанными с не-европейскими территориями – Персией, Марокко, Египтом,  тропической Африкой, азиатской частью Турции, Дальним Востоком. Некоторые проницательные наблюдатели полагали, хотя ошибочно, что европейские вопросы потеряли свою значимость. Х.Н. Брейлсфорд, умный и хорошо осведомлённый человек,  написал в начале 1914 года: «Опасности, которые вынуждали наших предков участвовать в европейских коалициях и континентальных войнах, ушли навсегда <…> Определённо, насколько в политике что-нибудь может быть определённым, что границы наших современных национальных государств окончательно зафиксированы» . На деле случилось нечто прямо противоположное.  Европа встала с ног на голову и продолжила причинять головную боль государственным деятелям. Ни единая внеевропейская проблема, которая причиняла так много сложностей до 1914 года, не создала серьёзных кризисов в межвоенное время. Никто не мог предположить, что Франция и Великобритания подерутся из-за Сирии, как раньше они могли подраться из-за Египта. Единственным исключением был Абиссинский кризис 1935 года, но он заботил европейские державы в рамках политики Лиги Наций; это не было схваткой за Африку. Было другое крупное исключение: Дальний Восток. Оно создало крупные осложнения в международных отношениях, но единственной европейской державой, на которую оно оказывало непосредственное влияние, была Великобритания.
Это тоже было новым. Британия стала единственной европейской мировой державой.  Она была первоклассной мировой державой и до 1914 году, но в «эру империализма» приходилось считаться и с Германией, Францией, Россией. Теперь же Россия выпала из Европы и вступила в союз с антиевропейским мятежом колониальных народов; Германия лишилась колоний, и её имперские амбиции в то время можно было не учитывать; Франция, всё ещё бывшая колониальной державой, была настолько поглощена европейскими проблемами, что поставила свою колониальную империю на второе место сравнительно с ними. Дальний Восток показал, насколько изменилась обстановка. До 1914 года тамошний баланс сил был почти таким же сложным, как в Европе. Япония была вынуждена считаться с Россией, Францией, Германией так же, как с Великобританией; и британцы спокойно могли иногда поддерживать японцев, а иногда – противостоять им.  В первые послевоенные год США недолго вели активную политику на Дальнем Востоке. На момент Маньчжурского кризиса 1931 года Великобритания была с Японией почти что один на один.  Легко понять, почему британцы чувствовали отдаление от европейских держав и часто желали покинуть европейскую политику.
Так же легко понять, почему немецкая проблема считалась сугубо европейской. США и Япония не чувствовали угрозы со стороны государства, не имеющего флота, а следовательно и интересов в колониях. Великобритания и Франция ясно сознавали, что немецкую проблему им придётся решать самим. Сразу после 1919 года они полагали, что её удастся решить достаточно быстро – по крайнее мере в смысле быстрого выполнения статей Версальского мирного договора. Они были частично правы. Границы Германии были полностью определены  к 1921 году, когда плебисцит, достаточно искусственно истолкованный, разделил Верхнюю Силезию между Германией и Польшей. Процесс немецкого разоружения двигался медленнее, чем было предусмотрено договором, и с большим количеством увёрток, но всё же двигался. Германская армия прекратила своё существование как крупная военная сила и никто не беспокоился о возможности действительной войны с Германией на протяжении многих лет. Спорадические нарушения статей о  разоружении связаны с более поздним временем; но люди потом говорили об этих статья мирного договора либо как о не имеющих ценности, либо как не выполнявшихся с самого начала. На деле эти ограничения выполняли свою цель, пока существовали. Даже в 1934 году Германия не могла воевать с Польшей, не говоря уже о Франции. Из  других мер, предусмотренных мирным договором, от  наказания военных преступников пришлось отказаться после нескольких малоудачных попыток. Частично это было уступкой немецкому возмущению. Но в большей степени это было связано с чувством, что бессмысленно судить меньших преступников, когда главный из них, кайзер Вильгельм II, пребывал в полной безопасности в Голландии.
К 1921 году большая часть статей мирного договора была выполнена. Было разумным предположить, что со временем он потеряет свой спорный характер.  Люди не могут спорить об уже решённом вопросе год за годом, вне зависимости от степени накала страстей в первые моменты.  Французы забыли Ватерлоо; перед войной они были склонны забыть и об Эльзас-Лотарингии, несмотря на призывы не делать этого. От немцев тоже можно было ожидать со временем забвения или, по крайней мере, примирения.  Германская проблема осталась бы; но она не подчёркивалась бы твёрдой решительностью покончить с системой 1919 года при первой же возможности.  Случилось нечто обратное этому предположению: рессентимент против мирного договора нарастал с следующим годом. Одна часть мирного договора осталась неисполненной – и споры из-за неё поставили весь мирный договор под вопрос.  Нерешённой проблемой была уплата репараций – потрясающий пример как добрые намерения или, точнее сказать, доброе трюкачество обращается во зло.  В 1919 году французы твёрдо настаивали на полном возмещении немцами всех военных убытков – что стало бы угрозой,  преследовавшей бы каждый шаг на пути восстановления немецкой экономики.  Американцы, что было более разумно, настаивали на уплате фиксированной суммы. Ллойд-Джордж полагал, что в накалённой атмосфере 1919  года, такая сумма всё равно будет за пределами возможности немецкой экономики. Он надеялся что со временем люди(включая его самого) придут в чувство: Антанта потребует разумную сумму, немцы предложат разумную сумму репараций, и эти две цифры более или менее совпадут. Он был поддержан французами, хотя и по совсем ругой причине: если Ллойд-Джордж хотел понизить сумму репараций, французы хотели повысить сумму репараций до фантастических величин.  Американцы  уступили. Мирный договор утвердил сам принцип репараций; их конкретная сумма должна была быть решена в будущем. 
Ллойд-Джордж хотел облегчить примирение с Германией; он сделал это примирение практически невозможным.  Разница между британской и французской политикой в 1919 году всплывала на поверхность, как только они стремились установить точную сумму репараций: французы повышали её, британцы понижали.  Немцы также не выказывали ни малейшего желания сотрудничать. Их политика была далека от определения  своей платежеспособности, они просто вгоняли свою экономику в хаос, так как знали, что как только немецкая экономика придёт  в себя, то за эти последует  репарационный счёт. В 1920 году были совещания между разозлёнными членами Антанты, а затем конференции с немцами; больше конференций в 1921 году; ещё больше – в 1922 году. В 1923 году французы захотели силой добиться уплаты репараций и оккупировали Рур. Немцы сперва ответили пассивным сопротивлением; затем  сдались из-за инфляционной катастрофы.  Французы, истощённые не хуже немцев, согласились на компромисс: на план Дауэса, разработанного под председательством американца в основном по британским  наброскам.  Хотя это временное решение не удовлетворило ни немцев, ни французов, но следующие пять лет репарации платились исправно.  Потом были и другие конференции – ещё больше споров, ещё больше обвинений, ещё больше требований, ещё больше уловок.  Был разработан план Юнга, снова под американским председательством. Он едва-едва начал претворяться в жизнь, когда по Европе ударила Великая Депрессия.  Немцы заявили, что платить не могут.  В 1931 году мораторий Гувера заморозил уплату репараций на 12 месяцев. В 1932 году конференция в Лозанне подвела итог. Соглашение было наконец достигнуто, но процесс его достижения занял тринадцать лет, тринадцать лет взаимных растущих подозрений и обид. Французы чувствовали себя обманутыми, а немцы – ограбленными.  Репарации вдохнули новую жизнь в военные страсти.
Репарации, без сомнения, породили бы обиду в любом случае. Но неопределённость в этом вопросе и споры из-за неё сделали эту обиду хронической. В 1919 году множество людей верило в то, что уплата репараций низведёт Германию до азиатской нищеты.  Дж.М. Кейнс разделял эту уверенность, как и все немцы; возможно, как и многие французы, хотя они и не собирались плакать из-за этого. Во время Второй Мировой войны умелый французский исследователь Этьен Манту (Étienne Mantoux) показал, что немцы могли уплатить репарации без обнищания, если б захотели; и Гитлер это показал на примере, выколотив громадные денежные сумму из вишистского правительства Франции. Вопрос этот теперь имеет чисто академический интерес. Несомненно то, что опасений Кейнса  и немцев были громадно преувеличенными. Несомненно то, что обнищание немцев вызвано войной, а не репарациями.  Несомненно то, что немцы могли уплатить репарации, если бы рассматривали их уплату как вопрос чести. В действительности, как сейчас знают все, Германия была выгодоприобретателем от финансовой системы 1920х годов: она заняла( и не вернула)  у частных американских инвесторов больше, чем отдала по репарациям. Это, конечно, мало удовлетворяло немецкого налогоплательщика, который вовсе не был одним лицом с немецким заёмщиком.  С этой точки зрения репарации мало удовлетворяли и налогоплательщиков в странах Антанты, которые видели, что все изъятое по репарациям немедленно утекает в США как плата за военные долги.  Связав эти две вещи, мы увидим, что единственным экономическим последствием репараций было создание множества рабочих мест для бухгалтеров. Но экономическая сторона репараций имеет мало значения.  Репарации стали символом. Они создали рессентимент, подозрения, международную враждебность. Больше, чем что-либо другое, репарации расчистили путь Второй мировой войне.
Репарации поставили французов в положение людей упорно, но безнадёжно сопротивляющихся. Они имели определённые основания требовать репарации. Северо-восточная Франция была разорена во время войны; независимо от вопроса вины в развязывании войны было разумно, что немцы должны помочь восстановить разрушенное. Но французы попытались сжульничать в этом вопросе, как и все остальные.  Некоторые французы хотели разрушить Германию навсегда. Другие надеялись, что репарации немцы не выплатят, что даст предлог оккупационным армиям остаться в Рейнланде. Французским налогоплательщикам сказали, что немцы заплатят за войну; поэтому они негодовали на немцев, когда налоги росли. В конце концов, французы были обмануты в свой черёд:  они не получили практически ничего, кроме морального осуждения за самое требование репараций. С французской точки зрения, они сделали ряд уступок по репарационному вопросу, чтобы удовлетворить германцев. Наконец, они отказались от всех своих требований в этом вопросе. Немцы же стали ещё более разозлёнными, чем были. Французы из этого опыта сделали вывод, что уступки в других сферах – в сфере разоружения или границ – будут столь же бесполезными.  Они также пришли к выводу, хотя и менее осознавая его, что уступки всё же неизбежны. Французы отличались в годы, предшествовавшие Второй Мировой войне, неверием в своих вождей и в собственные силы. Этот полный отчаяния цинизм имеет древнее и сложное происхождение, которое часто исследуется историками. Не непосредственной причиной этого цинизма были репарации. В этом вопросе французы потерпели поражение, а их вожди продемонстрировали исключительное бессилие или, по крайне мере, исключительную неспособность выполнять обещанное. Репарации нанесли французской демократии почти столько же вреда, сколько немецкой.
(продолжение следует)
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 15:39:37
(продолжение)
Репарации также имели критическое влияние на взаимоотношения Франции и Великобритании.  В последние дни войны в Британии как публикой, так и политиками, разделялся французский энтузиазм относительно репараций.  Это британский, а не французский высокопоставленный государственный деятель предложил давить Германию как апельсин, пока не будет выдавлена последняя капля; и даже сам Ллойд-Джордж был более жаден до репараций, чем пытался позже представить.  Но вскоре британцы изменили свою позицию. Как только они получили немецкий торговый флот, то стали обличать глупость репараций. Возможно, сказалось влияние работ Кейнса. У британцев был и более прагматический мотив для такого поворота:  восстановить европейское хозяйство и этим поощрить собственные отрасли, работавшие на экспорт. Британцы внимательно слушали немецкие жалобы о бесконечном потоке бедствий, коий не замедлит излиться на Германию в случае уплаты репараций; а поскольку немцы проклинали репарации, то от них они перешли к проклятиям в адрес других статей мирного договора. Репарации были злом. Следовательно, и разоружение Германии – тоже зло, как и граница с Польшей, как и новые национальные государства.  И не только злом: они также создавали основание для немецкой обиды, и немцы не будут ни довольными, ни процветающими, пока всё это не будет отменено. Британцы становились всё менее благосклонны к логике французов, к французским тревогам о восстановлении Германии и особенно неблагосклонны к французским требованиям, что раз уж договор подписан, то его следует соблюдать. Французские требования репарация были вредным и опасным нонсенсом; из этого следовало, что и их требования гарантии безопасности – тоже вредны и опасны. У британцев были некоторые основания для таких выводов. В 1931 году Великобритания была вынуждена отказаться от золотого стандарта. В то же самое время у французов была стабильная валюта и крупнейшие запасы золота на континенте. Всё это было плоим началом для опасных лет. Разногласия из-за репараций в годы после Первой Мировой войны сделали почти невозможным для британцев и французов договориться о гарантиях безопасности в годы, предшествовавшие Второй Мировой.
Наиболее катастрофически репарации повлияли на самих немцев.  Разумеется, они были бы разозлены в любом случае. Немцы не только проиграли войну. Они потеряли часть территории, их вынудили разоружиться, на них была навешена вина за развязывание войны – вина, которую они за собой не признавали. Но это были печали интеллектуального характера: повод поворчать вечером, не причина страдания в повседневной жизни.  Репарации ударили по каждому немцу – или так им казалось тогда.  Сейчас абсолютно бесполезно обсуждать насколько репарации сделали беднее Германию – точно так же, как это было бесполезно в 1919 году.  Непохоже, чтобы немцы прониклись идеей, которую Норман Энджел продвигал в своей «Великой Иллюзии»(1912), утверждая, что уплата контрибуции французами в 1871 году сделала Францию богаче, а Германию – беднее. Простой здравый смысл рода человеческого говорит, что человек становится беднее, когда отдаёт деньги; и это кажется верным как для отдельного человека, так и для целой нации. Германия платила репарации; следовательно, она от них обеднела. Из этого легко было придти к выводу, что репарации являются единственной причиной немецкой бедности. Делец, испытывающий затруднения,  школьный учитель, которому не платят зарплату, безработный одинаково возлагали всю вину на репарации. Плач голодного ребёнка был воплем против репараций.  Старики умирали из-за репараций.  Гиперинфляция 1923 года привязывалась к репарациям, как и Великая Депрессия 1929 года.  Такие взгляды разделялись в Германии  не одним лишь «человеком с улицы». Они были распространены и среди самых выдающихся финансовых и политических экспертов. Кампания против «рабского договора» едва ли нуждалась в экстремистских агитаторах. Каждое ухудшение экономической конъюнктуры побуждало немцев трясти «оковами Версаля».
Если люди отвергают весь договор целиком, то не следует ожидать от них того, что они вспомнят,  какие именно сего статьи они отвергают.  Немцы начали с достаточно рационального утверждения, что им навредили репарации.  Скоро они перешли к менее рациональному утверждению, что горе им принёс мирный договор как таковой.  Наконец, реконструируя ход их мысли,  они пришли к выводу, что им повредили те статьи Версальского мирного договора, которые к экономике не имели вообще никакого отношения. Разоружение Германии могло быть унизительным; оно могло разоблачить немецкое нападение на Польшу или Францию.  Но экономически оно не имело никакого эффекта . Средний немец этого не чувствовал. Но он предполагал, что раз репарации делают его беднее, то и разоружение – тоже.  То же самое касалось и тех статей договора, которые касались территориальных изменений.  Разумеется, у них были недостатки. Восточная граница оставила слишком много немцев в Польше – равно как и поляков в Германии. Это могло быть исправлено как небольшими территориальными изменениями, так и обменом населением – средством, которое в ту цивилизованную эпоху не применялось . Но беспристрастный судья, если таковой и существовал, нашёл бы мало ошибок в этом размежевании, раз утверждён принцип национальных государств. Так называемый Польский коридор был населён преимущественно поляками; и действовало  свободное железнодорожное сообщение с Восточной Пруссией. Что до немецких колоний – ещё одному благодатному поводу для обиды – то они всегда были источником расхода, не доходов.
Все эти факты выпали из поля зрения из-за связи между репарациями и оставшейся частью договора.  Немец верил, что он голоден, плохо одет и не имеет работы из-за того, что Данциг является Вольным Городом, из-за того что Восточная Пруссия отрезана Польским коридором от Рейха или из-за того что у Германии отняли колонии. Даже очень умный банкир Шахт  связывал финансовые трудности Германии с потерей колоний – взгляд, которого он несомненно  искренне придерживается  и после Второй Мировой войны. Немцы, верившие в эти постулаты, не были эгоистичными или очень тупыми. Эти постулаты разделял просвещёнными либеральными англичанами вроде Дж.М. Кейнса;  почти всеми лидерами лейбористской партии; наконец, всеми американцами, занимавшимися европейскими делами.  Всё ещё трудно сказать, как отнятие колоний повредило Германии в экономическом отношении. После Второй Мировой войны у Германии было отнято куда больше территорий, но она стала более процветающей страной, чем в любой другой период своей истории. Это - наиболее яркое подтверждение того тезиса, что экономические трудности Германии в межвоенные годы  связаны с ошибками во внутренней политике, а не неправильно проведёнными границам. Урок пошёл не впрок: каждый учебник и по сей день связывает экономические трудности Германии с Версальским мирным договором.  Миф продолжает жить и развиваться.  Первый из них перекладывает экономические проблемы Германии на мирный договор.  Затем он отмечает, что эти проблем продолжились. Из чего делается вывод, что ничего не было сделано для примирения с Германией или изменения системы, воздвигнутой в 1919 году. Попытка «умиротворения» была предпринята в 1938 году, когда было уже слишком поздно.
Эти утверждения весьма далеки от правды.  Даже репарации постоянно пересматривались и всегда – в сторону понижения; хотя, конечно, эта ревизия часто шла утомляюще долго.  В других отношениях политика умиротворения применялась раньше и с успехом. 
(продолжение следует)
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 15:41:46
(продолжение)
Ллойд-Джордж был первым, кто делал шаги в этом направлении. С трудом выбираясь из болота репараций, он решил созвать новую, более плодотворную мирную конференцию, на которую следует пригласить не только стран Антанты, но и США, Германию, Советскую Россию. Лишь с чистого листа следовало строить новый лучший мир. Инициативу Ллойд-Джорджа поддержал Бриан, тогдашний французский премьер-министр – другой политический волшебник, способный создавать проблемы из ничего. Партнёрство быстро кончилось. В январе 1922 года Бриан провалился в Палате депутатов – формально из-за того, что взял уроки игры в гольф у Ллойд-Джорджа, фактически – за то, что был за «смягчение» мирного договора. Преемник Бриана, Пуанкаре, остался равнодушен к британским гарантиям французской восточной границы; и французский представитель появился на Генуэзской конференции только чтобы настаивать на выплате репараций. Американцы вообще отказались приехать.
Русские и немцы приехали, но обоснованно подозревая, что их хотят стравиться друг с другом. Немцы были приглашены для совместной эксплуатации России; русским хотели предложить долю немецких репараций. Представители же этих стран вместо этого тайно встретились в Рапалло и уговорились не работать друг против друга. Рапалльский договор подорвал Генуэзскую конференцию и стал печально известным в мире. В то время большевики считались изгоями, поэтому для немцев считалось позором заключить с ними договор. Позже, когда немцы стали виноватыми, моральную вину за Рапалло взвалили на русских.
На деле договор в Рапалло был умеренным договором негативного характера. Правда, что он предотвратил европейскую коалицию для новой интервенции  против России; правда также и то, что он не допустил возрождения старой Тройственной Антанты. Но в данном случае ни то, ни другое не является практической причиной заключения этого договора; трактат лишь отразил действительность. Было одинаково мало шансов на сотрудничество этих двух стран. Ни у одной из них не было сил для вызова версальской системе; обе страны хотели только того, чтобы их оставили в покое.  Немцы впоследствии оказали Советской России определённую экономическую помощь, хотя – что несколько абсурдно – её в больших масштабах оказывали американцы, которые вообще не признавали Советской России. Русские помогли немцам уходить от ограничений Версальского договора (который Россия не подписывала), строя на своей территории лётные и военно-химические училища. Это были мелочи. Германо-советская дружба не была искренней, и обе стороны знали это.  Немецкие генералы и консерваторы, содействовавшие этой дружбе, презирали большевиков; те же, в свою очередь, были дружелюбны относительно Германии лишь в рамках ленинской максимы о рукопожатии с человеком, которого готовишься повесить. Рапалло стало предупреждением, что России и Германии легко стать дружественными державами на негативных условиях,  если Антанта сочтёт слишком высокой цену за дружбу одной из этих держав. Но это было предупреждение, которое начало действовать лишь в сравнительно отдалённом будущем.
Конференция  в Генуе стала последним творческим усилием Ллойд-Джорджа. Его позиция просвещённого лидера во главе обскурантистской коалиции делала невозможным для него  достижения какого-нибудь успешного результата. Сменившее его консервативное правительство Бонара Лоу было скептично настроено относительно европейских дел. У Пуанкаре, тогдашнего французского премьер-министра, были развязаны руки для попытки выбить репарации посредством оккупации Рура. Это было единственное нарушение политики умиротворения; и оно было очень ограниченным.  Какие бы тайные надежды на дезинтеграцию Германии не питали бы французов, единственной целью оккупации Рура было заставить немцев пойти на соглашение по репарациям; и скоро  немцы пошли на соглашение. Оккупация закончилась для французского франка катастрофически. Пуанкаре поначалу мог думать, что Франция может действовать независимо. К концу 1923 года он убедился, как до него Клемансо, что для Франции исключительно важно быть в хороших и тесных отношениях с Англией и Америкой.  Французские избиратели тоже поняли это, вернув во власть в 1924 году левую коалицию, враждебную Пуанкаре. Оккупация Рура на дальней дистанции обеспечила мощнейший аргумент в пользу политики умиротворения. Чем эта оккупация кончилась? Новыми переговорами с Германией. Это была новая и более сильная демонстрация того факта, что Версальский договор мог быть исполнен лишь при условии сотрудничества немецкого правительства; и в таком случае можно достигнуть большего не угрозами, а примирением. Аргумент, бывший эффективным, не только в настоящем, но и в будущем. Когда немцы начали выражать недовольство Версальским договором в более широком масштабе, то люди – особенно французы – вспоминали оккупацию Рура и спрашивали: Чего можно достигнуть с помощью силы? Только новые немецкие обещания выполнить старые, которые они сейчас нарушают.  Издержки будут огромными; результат – ничтожным. Безопасности можно достичь только если привлечь на свою сторону Германию, а не угрожать ей.
Было бы ошибкой посчитать, что оккупация Рура не оказала никакого влияния на Германию. Она объяснила французам глупость принуждения; но она также объяснила немцам глупость сопротивления. Оккупация кончилась сдачей Германии, а не Франции. Штреземан пришёл к власти для проведения политики выполнения условий мирного договора. Конечно, это не означало признания французских требований или их толкования мирного договора.  Это означало лишь то, что он будет защищать немецкие интересы с помощью переговоров, а не конфронтации. Штреземан, как и любой радикальный немецкий националист, был намерен избавиться от всего договора целиком:  от репараций, разоружения, от оккупации Рейнланда, от границы с Польшей. Но он хотел этого добиться с помощью естественного хода событий, а не угрозами или, тем паче, войной. В то время как прочие немцы полагали, что отмена договора необходима для возрождения немецкой мощи, Штреземан считал, что возрождение немецкой мощи неминуемо приведёт и к отмене договора. Был взрыв возмущения в странах Антанты  после смерти Штреземана, когда был опубликован его дневник, где он показал себя решительным противником версальской системы.  Этот взрыв возмущения был несправедлив до степени гротеска. В великой Германии – а именно её Антанта своими действиями создала в конце войны – совершенно немыслимо, чтобы любой немец признал бы версальскую систему как постоянную. Единственным немецкий вопрос был таков:  будет ли договор отменён, а Германия снова станет  сильнейшей державой Европы, военным или мирным путём. Штреземан хотел добиться своего мирными средствами.  Он полагал, что это более надёжный, определённый и долговечный  путь для установления немецкого господства. Он был яростным националистом в годы войны; и после неё он был принципиальным сторонником мира не больше чем Бисмарк в своё время. Но, подобно Бисмарку, он верил, что мир – в интересах Германии: и эта вера ставит его  в один ряд с Бисмарком как великого немецкого или даже европейского государственного деятеля. Может быть, даже выше Бисмарка: ведь Штреземану пришлось работать в гораздо более трудных условиях. Бисмарк  только удерживал существующее состояние вещей; Штреземан работал с совершенно новым. Мерой его успеха является то, что пока он жил Европа одновременно шла к миру и к ревизии Версаля.
Это было достижением не одного лишь Штреземанна. Государственные деятели стран Антанты также внесли свою лепту, особенно был усерден Рамзай Макдональд, пришедший к власти в 1924 году;  и он наложил свою печать на британскую внешнюю политику следующих 15 лет.  Казалось, что политика Макдональда закончилась оглушительным провалом с началом Второй Мировой войны в 1939 году. Он сейчас – объект презрения; самое его существование игнорируется. Но именно Макдональд должен быть святым покровителем любого современного западного государственного деятеля, благоволящего сотрудничеству с Германией. Макдональду, больше чем любому другому британскому политику, приходилось иметь дело с «немецкой проблемой» и пытаться её решить. Принуждение показало свою бесплодность во время оккупации Рура. Альтернативой было возвращение России  в европейские дела в качестве великой державы, чего обе стороны в 1920-е годы не сделали – к худу ли, к добру ли. Оставалось только примирение с Германией; а если уж примиряться начали, то следует примиряться чистосердечно. Макдональд не оставался равнодушным к французским заботам. Он  был более щедр к ним, чем любой другой британский политик того времени. Он сказал Хэрриоту в 1924 году, что нарушение Версальского договора «приведёт к  разрушению тех основ, на которых покоится мир, так трудно достигнутый»; и он проталкивал в Лиге Наций абортированный  женевский протокол, по которому  Великобритания вместе с другими членами Лиги Наций гарантировала все границы в Европе. Но он был так щедр с французами потому что считал их беспокойства лишёнными оснований. Даже в августе 1914 года он не считал Германию опасной и агрессивной державой, стремящейся к мировому господству.  Определённо, не верил в это и в 1924 году. Следовательно, обещания, зафиксированные в протоколе, были «Большими <…> и чёрными на бумаге», а на деле были «безвредным снадобьем для успокоения нервов». Любая проблема  могла быть решена «решительным проявлением доброй воли». Важным было начать сам процесс переговоров. Если французов можно было привлечь к переговорам только обещаниями безопасности, то эти обещания нужно было дать, точно так же, когда учат маленького ребёнка плавать, то его подталкивают к воде, уверяя, что она тёплая. Ребёнок затем открывает, что это не так; но он привыкает к холоду и учится плавать. Так же и в международных отношениях. Однажды начавши примиряться с Германией, французы обнаружат, что не так страшен чёрт, как его малюют. Британской политике следует побуждать французов уступать много, а немцев – просить мало. Как Макдональд сказал пару лет спустя: «Очень важно позволить им формулировать свои требования таким образом, чтобы Британия могла сказать, что поддерживает обе стороны»
(продолжение следует)
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эры Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 15:43:58
(продолжение)
Макдональд  пришёл в нужное время. Французы были готовы вбираться из Рура и выдвигать более умеренные требования по репарациям; немцы готовы были  серьёзно договариваться. Временное решение репарационного вопроса с помощью плана Дауэса, связанное с общим потеплением отношений между Францией и Германией, было главным деянием Мадональда. Всеобщие выборы в ноябре 1924 года низвергли лейбористское правительство; но хотя Макдональд прекратил прямо управлять британской внешней политикой, он косвенно продолжал определять её курс. С британской точки зрения путь примирения был слишком привлекателен, чтобы от него могла отказаться любое британское правительство.  Остин Чемберлен, консервативный преемник Макдональда, был особенно верен этому направлению (если только он не хотел искупить дела своего отца); и когда он неожиданно одобрил идею снова предложить Франции прямой союз, то британское общественное мнение – не только лейбористское, но и консервативное – выступило решительно против. Штреземан предложил следующее: пакт мира между Германией и Францией, гарантированный Великобританией и Италией. Этот вариант особенно понравился британцам.  Гарантии против безымянного «агрессора» были той самой беспристрастной справедливостью, которой требовал Грей до 1914 года и которую сейчас прославлял Макдональда; но друзья Франции, вроде Остина Чемберлена, считали, что единственным мыслимым агрессором является германия – следовательно, англо-французский союз сохраняет свою силу. Предложение было крайне привлекательно для итальянцев: с самой войны с ними обращались плохо, а здесь они обнаружили себя поднятыми до британского уровня, как арбитры между Францией и Германией. Но для французов эта идея была менее привлекательна: хотя Рейнланд оставался демилитаризованным под гарантиями Италии и Великобритании, но Франция больше не имела открытой двери, через которую она могла угрожать Германии.
Но у французов был нужный человек для заключения этого соглашения. В 1925 году Аристид Бриан стал французским министром иностранных дел. Его дипломатическое мастерство было сравнимо с мастерством Штреземана, его благородные порывы души были равны макдональдовским, а в романтических высказываниях он способен был заткнуть за пояс любого. Другие французские государственные деятели говорили «жёстко», имея в виду совсем другое. Бриан говорил «мягко» без задней мысли. Исход оккупации Рура показал бесплодность жёсткой линии. Бриан получил теперь шанс обеспечить безопасность Франции с помощью слов. Он опрокинул претензии Штреземана на моральное лидерство, предложив немцам гарантировать границы не только западных, но и восточных соседей. Это было неприемлемо для немецкого правительства.  Большинство немцев смирилось с потерей Эльзас-Лотарингии; даже после поражения Франции в 1940 году мало кто поднимал вопрос об этих провинциях. Граница с Польшей воспринималась немцами как оскорбление.  Она не могла уважаться и гарантироваться. Штреземан, с немецкой точки зрения, растянул примирение на долгий срок, когда согласился на арбитражные договора с Польшей и Чехословакией. Но он добавил, что Германия намерена «пересмотреть» свои границы с этими двумя странами в будущем – разумеется, мирно: излюбленная фраза государственных деятелей, ещё  не готовых к войне – хотя вполне искренняя в случае Штреземана.
Это было зияющей дырой в системе безопасности – открытое непринятие Штреземаном восточной границы Германии. Британия не закрыла эту дыру. Остин Чемберлен самодовольно сказал о Польском коридоре, что «он не стоит костей и одного британского гренадёра». Бриан предложил  альтернативное решение. Франция продлевала свои уже существовавшие союзы с Польшей и Чехословакией; и державы, поставившие свои подписи под договором в Локарно, согласились с тем, что французские действия в рамках этих союзов не являются агрессией против Германии.  Теоретически, Франция сохранила возможность придти на помощь восточным союзникам через демилитаризованный Рейнланд, не пожертвовав дружбой с Британией. Две её противоречащие друг другу дипломатические системы были приведены в согласие друг с другом – по крайней мере, на бумаге.
Локарно закрепило западный альянс с Великобританией, но в то же время сохранило восточные союзы с двумя государствами- сателлитами.
Таково было содержание договора в Локарно, заключённого 1 декабря 1925 года. Это был поворотный пункт в межвоенные годы: его подписание окончило Первую Мировую войну, его денонсация стала прелюдией ко второй. Если задачей межгосударственного соглашения является удовлетворение всех сторон, то Локарно был очень хорошим договором – он удовлетворял державы-гаранты: они примирили Германию и Францию  и установили мир в Европе, не повредив, как им казалось, никаких моральных принципов, с помощью одних лишь слов. Ни Великобритания, ни Италия не делали ничего для  исполнения своих гарантий.
Да и как они могли это сделать, если «агрессор»  не был бы известен, пока не пришло время для решения? Практическим результатом договора, странным и непредвиденным, было прекращение военного сотрудничества между Францией и Великобританией до тех пор, пока договор действовал. Но Локарно также удовлетворило и Францию. Германия признала потерю Эльзас-Лотарингию; согласилась оставить Рейнланд демилитаризованным; немецкое обещание было засвидетельствовано Великобританией и Францией.  Любой французский государственный деятель до 1914 года был бы на седьмом небе от счастья, если бы достиг такого результата.  Немцы тоже были удовлетворены.Они были твёрдо защищены от повторной оккупации Рура; с ними стали обращаться как с равными, а не как с побеждёнными; дверь для ревизии восточных границ оставалась открытой. Немецкие государственные деятели 1919 года или даже 1923 года не имели причин для жалоб на такой договор. Локарно было величайшим триумфом «умиротворения». Лорд Бальфур правильно назвал его «символом и причиной большого улучшения состояния европейских обществ».
Локарно дало Европе период мира и надежды.  Германия была принята в Лигу Наций, пусть и с задержкой.  Штреземан, Бриан и Чемберлен регулярно встречались друг с другом на Совете Лиги. Женева, казалось, стала центром ожившей Европы: Европейский Концерт наконец стал попадать в ноты, и спорные вопросы решались путём дискуссий. А не бряцания оружием. Никто в эти годы не сожалел об отсутствии России и Соединённых Штатов – дела шли хорошо и без них. С другой стороны, в Женеве никто не предлагал серьёзно превратить Европу Женевы в антисоветский  или антиамериканский блок. Европейские страны были далеки от желания обрести полную независимость от США – они были слишком заняты, наперегонки занимая деньги у Америки. Несколько диких прожектёров болтали об  антикоммунистическом крестовом походе; но европейцы не желали отправлять в крестовый поход против кого бы то ни было. Кроме этого, в Локарно немцы хотели использовать дружбу с Россией как резервную карту, как  форму договора перестраховки против французских восточных союзов. Сразу после подписания договора в Локарно Штреземан обновил Рапалльский договор 1922 года; и когда Германия вступила в Лигу, то Штреземан декларировал, что Германия, ныне разоружённое государство, не будет участвовать в антисоветских санкциях – завуалированное выражение нейтралитета относительно Советской России.
Гораздо более важным дефектом Локарно, нежели отсутствие США или России, было присутствие Италии. Она была туда включена только для подкрепления британских заявлений о своей беспристрастности. Никто не предполагал, что Италия на деле сможет поддерживать баланс между Францией и Германией. Это не имело значения, пока Локарно держалось на доброй воле и вычислениях, а не на прямой силе. Позже, когда обстоятельства стали более суровыми, память о Локарно помогла формированию иллюзии, что Италия имеет достаточно реального веса для того, чтобы сдвинуть чашки весов; жертвой этой иллюзии стали и сами итальянские руководители.  В эру Локарно Италия внесла худший порок, чем нехватку силы: она привнесла нехватку морали. Державы Локарно претендовали на то, чтобы представлять великие принципы, ради которых велась война; а Лига претендовала на то, чтоб быть ассоциацией свободных народов. Несомненно, что в этих утверждениях были неточности. Никакая страна не является настолько свободной и благородной, как себя рекламирует. Но было и нечто искреннее в этих претензиях.  Великобритания Болдуина и Макдональда, Веймарская республика, Третья республика действительно были демократическими странами, там была свобода слова, правовое государство, добрые намерения относительно других. У них было достаточно оснований для того, чтобы утверждать, собравшись в Локарно, что они предлагают надежду для человечества и что они предлагают более совершенный экономический и социальный порядок, чем Советская Россия.
Но всё это становилось неумелым притворством, когда к ним добавлялась Италия Муссолини. Фашизм никогда не обладал свирепым порывом немецкого национал-социализма, не говоря уже о материальной силе. Но в моральном отношении он был таким же растлённым – может быть, даже больше из-за своей исключительной нечестности. Всё, связанное с фашизмом было ложью. Ложью была социальная опасность, от которой он спас Италию; революция, с помощью которой он пришёл к власти, была ложью ; способности и политика Муссолини тоже были ложью. Фашистское правление было пустым, некомпетентным, разложенным; сам Муссолини был тщеславным и бездарным прохвостом без идей и целей. Фашистская Италия жила в состоянии вне закона; её политика с самого начала была подрывом женевских принципов. Но Рамзай Макдональд писал Муссолини сердечные письма – в самый день убийства Маттеоти; Остин Чемберлен и Муссолини обменивались фотографиями; Уинстон Черчилль прославлял Муссолини как спасителя Италии и великого государственного деятеля. Как кто-нибудь мог поверить в искренность вождей Запада после того, как они так обращались с Муссолини, словно он был одним из них? Неудивительно, что русские коммунисты расценили Локарно и все его труды как капиталистический заговор – и неудивительно, что Советская Россия и фашистская Италия рано установили и долго поддерживали тёплые дипломатические отношения. Конечно, всегда есть некоторый разрыв между теорией и практикой. Но очень плохо как для правителей, так и для тех, кем они управляют, когда этот разрыв становится слишком большим. Присутствие фашистской Италии в Женеве, присутствие Муссолини в Локарно были наиболее яркими символами нереальности демократической Европы Лиги Наций. Государственные деятели не верили собственным словам, и народы последовали их примеру.
Хотя и Бриан и Штреземан были по-своему искренни, они не увлекли свои народы; каждый оправдывал Локарно в собственной стране противоречащими аргументами, что в итоге привело к разочарованию. Бриан говорил французам, что Локарно есть окончательное урегулирование, барьер против дальнейших уступок. Штреземан говорил немцам, что цель Локарно – обеспечить дальнейшие уступки – и даже быстрее, чем раньше. Бриан, великий ритор, был уверен, что поток красивых слов убедит немцев забыть свои обиды. Терпеливый Штреземан полагал, что привычка уступать будет с течением времени усиливаться у французов. Оба умерли накануне краха. Дальнейшие уступки были сделаны, но всегда со злым умыслом. Контрольная Комиссия по разоружению Германии была распущена в 1927 году. Репарации были снижены в 1929 году планом Юнга, а иностранный контроль над немецкими финансами отменён; оккупационные силы были выведены из Рейнланда в 1935 году, на пять лет раньше. Умиротворение так и не было достигнуто. Наоборот, немецкий рессентимент в конце был куда сильнее, чем в начале. В 1924 году немецкие националисты сидели в кабинете министров и помогали осуществлять план Дауэса; в 1929 году план Юнга вынужден был преодолеть яростную оппозицию немецких националистов. Штреземан, вернувший Германии её место среди великих держав, упокоился в могиле.
Германский рессентимент частично был порождением холодного расчёта: очевидный путь для получения большего количества уступок – жаловаться на то, что уже приобретённого недостаточно. У немцев был правдоподобный предлог для него. Локарно обращалось с ними как с равными, это был свободный и добровольный договор. Какое тогда оправдание существовало для репараций или одностороннего разоружения Германии? Французы не смогли дать логичного ответа на эти аргументы, хотя они знали, что, приняв их, Германия будет господствовать в Европе.  Большинство современников взваливали вину на Францию. Англичане, в частности, всё больше и больше соглашались с Макдональдом в том, что раз уж началось умиротворение, то оно должно проводиться быстро и чистосердечно. Позже люди стали проклинать немцев за то, что они отказались принять своё поражение в 1918 году как окончательное. Бесполезно предполагать, что большее или меньшее количество уступок что либо изменило бы. Конфликт между Францией и Германией продолжался  до тех пор, пока сохранялась иллюзия, что центром мира всё ещё является Европа. Франция пыталась сохранить рукотворные гарантии безопасности 1919 года; Германия пытались восстановить естественный порядок вещей. Враждебные государства может подтолкнуть к дружбе лишь тень гораздо большей опасности; но ни США, ни Советская Россия, затмевали Европу Бриана и Штреземана.
Это, конечно, не означает, что призрак войны пребывал в Европе 1929 года. Даже советские вожди не боялись больше фантома новой капиталистической  интервенции. Повернувшись к внешнему миру спиной более решительно, чем когда-либо, они перевели лозунг «социализм в одной стране» в дело пятилетнего плана. Разумеется, что единственная война, которую могли предсказать те, кто прорицал войну, не случилась: война между Великобританией и США.  На деле две державы согласились с равенством своих военных флотов в 1921 году и сохранили его и на Лондонской морской конференции 1930 года. Была и националистическая пропаганда в Германии, но большинство людей делало из этого небезосновательный вывод, что просто процесс примирения идёт слишком медленно. В любом случае, националистов было меньшинство. Хотя большинство немцев было против Версаля, они ещё разделяли убеждение Штреземана, что с Версалем можно покончить мирными методами. Гинденбург, избранный президентом в 1925 году, был их символом: фельдмаршал и националист, но в то же время и честный президент демократической республики, верно следующий курсу политики Локарно, и главнокомандующий армией, доведённой до бессилия мирным договором.  Наиболее популярным лозунгом в Германии было «Нет войне!», а не «Долой рабский договор!»; и националисты потерпели тяжёлое поражение, когда организовали референдум против плана Юнга. В 1929 году в Германии была издана самая популярная антивоенная книга – «На Западном Фронте без перемен» Ремарка, и книги схожего содержания заполняли книжные полки в Англии и Франции.  Казалось, что ревизия Версальского договора будет идти постепенно, почти незаметно, что возникла новая европейская система, причём никто не заметил самый момент её создания.
Единственной возможной опасностью тогда казались действия «милитаристской» Франции, единственной страны с большой армий, и единственной, несмотря на все итальянские бахвальства, великой державой на европейском континенте. Но это тоже было формой без содержания.  Были более веские основания, нежели риторика Бриана, предполагать, что Франция уже смирилась с поражением. Теоретически, у Франции ещё были возможности для действий против Германии. Рейнланд был демилитаризован, союзы с Польшей и Чехословакией всё ещё действовали.  На деле же Франция уже приняла решение, которое сделало невозможным какие бы то ни было активные действия против Германии. Германия была сильнее Франции по численности населения и экономическому потенциалу. Следовательно, единственной надеждой Франции было нанесение сокрушительного первого удара по Германии до того, как она начнёт мобилизацию.  Франции была нужна «активная, автономная и быстрая армия, всегда готовая ворваться на вражескую территорию». Франция никогда не располагала такой армией. Победоносная армия 1918 года была подготовлена лишь к траншейной войне и не успела изменить свой характер за краткий период последнего быстрого наступления. Реформы в этом направлении не последовали и после 1918 года. Французская армия обнаружила, что ей тяжёло оккупировать Рур даже когда ей не противостоит немецкая армия. Внутренняя политика тоже способствовала консервации ситуации.  Было постоянное требование ввести один год военной службы; что и было сделано в 1928 году. Следовательно, французская армия, даже полностью отмобилизованная, была достаточно сильна лишь для защиты «национальной территории». Солдат обучали и снабжали лишь для позиционной войны. Линия Мажино снабдила восточную границу Франции самым громадным комплексом укреплений из когда-либо существовавших. Развод между французской политикой и французской стратегией был полный. Французские политики всё ещё говорили об активных действиях против Германии; но средств для этого у них не было. В 1917 году Ленин сказал, что русские солдаты голосуют за мир ногами, дезертируя с фронта. Так же и французы, не осознавая этого, своими военными приготовлениями голосовали против Версальской системы. Они отказались от плодов победы ещё до того, как начался спор об их делёжке.
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 17 Июл, 2018, 20:24:55
Интересно, почему Тейлору так не везёт с русскими переводами? Его единственный доступный массовому русскому читателю перевод ("Вторая Мировая война"; "Борьба за господство в Европе" была переведена и издана в 1958 году маленьким тиражом; в сеть не выложена до сих пор) пестрит ошибками такого рода: «...Черчилль вскоре пожаловался, что его крест — это крест Лорейна (символ де Голля)». — на самом деле, конечно, лотарингский крест; или «Битва "Ось"— так ее претенциозно именовали — началась 15 июня.[1941 года]» То, что обозвали «битвой «Ось»  на деле является операцией Battleaxe, т.е. «(Боевой) топор»). (http://militera.lib.ru/h/taylor/04.html)
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Лоренц Берья от 18 Июл, 2018, 00:05:25
Это интересная загадка.
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 20 Июл, 2018, 17:03:11
Это интересная загадка.
На Гефтер.ру есть хорошая статья об этом:
http://gefter.ru/archive/9983

....Тейлора забыли настолько основательно, что средних лет обитатели бывших британских колоний даже не хотят этому верить. (Такое пренебрежение его наследием мало вяжется с тем, что после его смерти вышли по крайней мере три его биографии, лучшая из которых была выпущена в 2006 году профессором Ноттингемского университета Крисом Ригли.)
Еще в 1980 году любой студент в Британии, Австралии, Канаде или Новой Зеландии, если у него в программу входило изучение истории Европы после 1789 года, не мог не изучать основные работы Тейлора. В наши дни студенты в этих странах, даже те, которые выбрали европейскую историю после 1789 года своей специализацией, даже те, которые пишут об этом диссертацию, ведут себя так, как будто Тейлора вовсе никогда не существовало. Правда, следует подчеркнуть, что в Америке Тейлора читали сравнительно мало, хотя газета «Нью-Йорк Таймс» отметила его кончину 8 сентября 1990 года пространным некрологом. Кажется, что все стараются избавиться от Тейлора как от автора, имеющего всего лишь локальное значение.
<...>
Книга «Истоки Второй мировой войны» представляет собой редкий пример того, как историк оказывается настолько честен, что может отказаться от своего первоначального истолкования событий, которое перестало отвечать известным фактам. Приписывание Тейлору желания расчетливо устраивать скандалы может быть и извинительно, но точно лучше. Поклонник Черчилля и особенно союзника Черчилля лорда Бивербрука, Тейлор уповал на то, что этот том станет своего рода ура-патриотическим агитпропом дела Черчилля и что эти дни сделают его почетным брит-комсомольцем имени Лео Штрауса. Но его собственные исследования поколебали его начальные предположения и заставили его давать более тонкие оценки. Что если Гитлер действительно имел способности к неожиданной для всех Realpolitik? Что если он действовал в русле национальной традиции, сформулированной Тирпицем, Гинденбургом и даже Бисмарком? Что если миротворчество Великобритании было большой неудачей на фоне небывалого мастерства прежних дипломатов?

Принимая всерьез эти ужасающие предпосылки, легко будет прийти к выводам вроде того, к которому пришел Тейлор, рассуждая о кризисе вокруг Судетской области: «Гитлер, который некогда считался революционером, просто повернулся к самому консервативному пути, обратившись к образца минувших веков. Богемия всегда была частью Священной Римской империи, она была частью Германской Конфедерации между 1815 и 1866 годом. …Независимость вместо подчинения — это было новшеством в чешской истории».

Реакция была предсказуемой, не в последнюю очередь среди тех, кто никогда не читал книгу Тейлора либо, как Тревор-Ропер, прочел ее только наполовину. Ссылки на нее у Тревор-Ропера были столь халтурно сделаны, что Тейлор едва смог поверить своему счастью: «Методы цитирования королевского профессора [Тревор-Ропера], — сообщал Тейлор читателям журнала Encounter, сопровождая свой протест обилием примеров, — могут нанести вред его репутации серьезного историка, если таковая у него есть».

Через полвека мы можем спорить о том, преуменьшал ли Тейлор роль «Майн Кампф» в организации геноцида, не переоценил ли он проницательность Чемберлена и лорда Галифакса как дипломатов, правильно или нет он представлял себе правящий класс довоенной Польши. Мы только подчеркнем, что после бестселлера Тейлора историография Второй мировой войны уже не может быть прежней. Культура уже не представима без этой книги, как она не представима без «Протестантской этики и духа капитализма» Макса Вебера или разоблачительного исследования Сеймура Херша о Камелоте. Для Тейлора само подозрение, что джин, может быть, существует, с необоримой силой заставляло выпускать его из бутылки. (Это в конце концов и привлекало к нему таких отрицателей или преуменьшителей холокоста, как Гарри Эльмер Барнс и Дэвид Хогган, которых Тейлор презирал, но которые при этом создали вокруг него шумный фан-клуб.)

Жизнь Тейлора завершилась печально. Болезнь Паркинсона — особенно ужасная напасть для таких энергичных людей, как он. Болезнь поразила его память, в которую вмещалось, казалось, все. <...>он стал кем-то вроде Ришелье для лидера Лейбористской партии Майкла Фута и ратовал за освобождение советского шпиона Энтони Бланта. Его смерть, казалось, была смертью короля в изгнании.

Как, подводя итоги, сказать о Тейлоре лучшее? Можно вспомнить строки, в которых Клайв Джеймс восхвалил У.-Х. Одена: «Смертный страх говорил через его шляпу, Чтобы была понята его моральная миссия». Или еще самоописание Ноэля Кауарда: «У меня колоссальная гордость, поэтому я совершенно лишен тщеславия». Любому следопыту предрешенного, облачившемуся в мантию Клио после 11 сентября 2001 года, Тейлор мог бы сказать с горечью: «Не нужно, — предупреждал он, — просить историка предсказать будущее, нам бы хоть прошлое предсказать».

Кто бы что ни говорил, одно несомненно. Его время еще не наступило.

Поэтому, я думаю, причина достаточно простая. Тейлор не испытывал тёплых чувств к США, и тамошнее научное сообщество платило ему взаимностью. А когда в 1990-е годы мы стали (в области научных концепций) колонией США, то ---
Кстати, в оригинале цитата Тейлора про историков была одной из его классических шуток: "Сынок, тебе не следует спрашивать, могут ли историки предсказать будущее - честно говоря, мы с трудом предсказываем прошлое" (Dear boy, you should never ask an historian to predict future - frankly we have a hard enough time predicting the past)
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 20 Июл, 2018, 17:25:04
Собственно, на Тейлора некоторые талантливые и способные до сих пор реагируют как черти на святую воду: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Lichnaya-istoriya-Alana-Tejlora
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Лоренц Берья от 21 Июл, 2018, 20:29:25
Цитировать
Поэтому, я думаю, причина достаточно простая. Тейлор не испытывал тёплых чувств к США, и тамошнее научное сообщество платило ему взаимностью. А когда в 1990-е годы мы стали (в области научных концепций) колонией США, то ---
Но это не объясняет почему его не издавали в СССР.
Вообще если принять во внимание вот эту статью
Цитировать
Собственно, на Тейлора некоторые талантливые и способные до сих пор реагируют как черти на святую воду: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Lichnaya-istoriya-Alana-Tejlora
то речь идет о том что его выкинули из английской истории. А так по моему могло произойти только в случае идеологии.

Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 21 Июл, 2018, 23:20:57
Цитировать
Поэтому, я думаю, причина достаточно простая. Тейлор не испытывал тёплых чувств к США, и тамошнее научное сообщество платило ему взаимностью. А когда в 1990-е годы мы стали (в области научных концепций) колонией США, то ---
Но это не объясняет почему его не издавали в СССР.
Вообще если принять во внимание вот эту статью
Цитировать
Собственно, на Тейлора некоторые талантливые и способные до сих пор реагируют как черти на святую воду: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Lichnaya-istoriya-Alana-Tejlora
то речь идет о том что его выкинули из английской истории. А так по моему могло произойти только в случае идеологии.
1) В СССР его издали, правда, один раз. Книгу "Борьба за господство в Европе". Дальше не печатали, так как Тейлор был в ссоре с великобританской компартией.
2) Не из английской( в Англии его ещё любят и помнят). Из американской.
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 01 Окт, 2018, 00:37:58
4 глава "Истоков Второй Мировой войны" будет выложена завтра, в традиционный день Осеннего Бала (ближе к ночи).
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 03 Окт, 2018, 20:50:37
Прошу прощения за задержку - нужно было готовиться к студенческой конференции

Глава IV. Конец Версаля.

В 1929 году система мер безопасности, направленных против Германии, действовала почти в полном объёме. Германия была разоружена, Рейнланд – демилитаризован, победители формально были едины, а сама система подкреплялась авторитетом Лиги Наций. Через семь лет без единого удара эта система сгинула. Международная стабильность была впервые поколеблена крахом экономической стабильности в октябре 1929 года.  Депрессия имела мало общего с прошедшей войной, хотя люди того времени так не думали. Она не имела никакого отношения к сохранившимся статья мирного договора. Депрессия началась с краха спекулятивного бума в США; последовавшая безработица была вызвана тем, что покупательная способность не могла идти в ногу с увеличившимися средствами производства. Каждый понимает это сейчас; как и то, что лекарством от депрессии было увеличение государственных расходов. В 1929 году это едва ли кто понимал, а те немногие, кто понимал, не были у рычагов государственной власти. Всеобщим убеждением было то, что единственным лекарством является дефляция. Должны быть твёрдая валюта, сбалансированный бюджет, сокращение государственных расходов и урезание зарплат.  Затем, предположительно, цены как-нибудь должны были понизиться, чтобы люди смогли снова начать покупать товары.
Эта политика вызвала экономические трудности и разочарование во всех странах, где она применялась. Но нет  разумного объяснения, почему она могла стать причиной международных затруднений. Во многих странах Великая Депрессия привела к изоляционизму. В Великобритании самые низкие расходы на вооружения в межвоенные годы  были введены в 1932 году Невиллом Чемберленом, министром финансов в национальном правительстве. Французы были ещё менее активны, чем обычно.  Американская политика при Ф.Д. Рузвельте стала сильно более изоляционистской, чем была при его республиканском предшественнике. Германия представляла собой особый случай. Немцы пережили ужасающую инфляцию 1923 года и решили идти теперь в прямо противоположном направлении. Большинство немцев считало эти меры неизбежными, но это не добавляло им популярности.  Все аплодировали такого рода мерам, когда они применялись к другим, но возмущались, когда их стали применять к ним самим. Рейхстаг не обеспечил большинства, нужного для дефляционистского правительства, хотя сам его хотел. В результате Брюнинг управлял Германией два года, не имея большинства в парламенте,  с помощью президентских указов. Интеллектуальный и искренний, он не снискал популярности пытками смягчить последствия дефляции; зато его правительство пыталось добиться популярности с помощью дипломатических успехов. Министр иностранных дел Курциус в 1931 году пытался организовать таможенный союз между Австрией и Германией – мера, не имевшая экономического значения; другой член правительства, Тревиранус, начал кампанию за пересмотр границы с Польшей. В 1932 году Папен, преемник Брюнинга, потребовал равенства в вооружениях для Германии.  Всё это не имело никакого отношения к экономическим трудностям, но нельзя было ожидать от среднего немца понимания таких вещей. Ему годами твердили, что все трудности вызваны Версальским договором, и теперь, когда у него были проблемы, он верил тому, что ему говорили. Более того, Депрессия убила сильнейший аргумент в пользу ничегонеделания: процветание.  Люди, которые хорошо живут, склонны забывать свои обиды; когда же им худо, то им не остаётся ничего, кроме как размышлять о своих проблемах.
Были и другие причины нарастания напряжённости в международных отношениях.  В 1931 году Лига Наций встретилась с первым серьёзным вызовом. 18 сентября 1931 года японцы захватили Маньчжурию, которая на бумаге была частью Китая. Китайцы обратились к Лиге Наций за помощью. Это не было лёгкой задачей.  Японцы имели хороший предлог для вмешательства. Власть китайского центрального правительства была слаба везде, а в Маньчжурии её практически не было, Маньчжурия была в состоянии смуты и беззакония. От этого страдали японские торговые интересы. Было множество прецедентов подобного рода в Китае – самым последним был британский десант в 1927 году в Шанхае.  Кроме того, у Лиги не было средств воздействия. Ни одна страна на пике экономического кризиса не одобрила бы идеи о разрыве торговых связей с Японией. Единственной великой державой, имевшей серьёзные интересы на Дальнем востоке, была Великобритания: и активной политики следовало меньше всего ожидать от британского правительства, вынужденного отказаться от золотого стандарта и ожидавшего всеобщих выборов. В тех условиях даже Великобритания, хотя она и присутствовала на  Дальнем Востоке, не имела средств воздействия  на Японию. Вашингтонское морское соглашение давало Японии региональную гегемонию в районе Тихого Океана; и все сменявшие друг друга британские правительства принимали эту гегемонию, когда намеренно затягивали постройку военно-морской базы в Сингапуре. Чего можно было бы добиться в случае осуждения Японии Лигой Наций? Только выразить своё моральное негодование, которое, не добившись положительного эффекта  само по себе, могло настроить японскую торговую политику против британцев. Был только один аргумент в пользу этого морального осуждения. США, не будучи членами Лиги Наций, были в очень большой степени тихоокеанской державой и проповедовали  «непризнание» любых территориальных изменений, достигнутых военной силой. Это бы удовлетворило женевских доктринёров. Но поскольку американцы даже не думали сокращать свою торговлю с Японией, то это было менее удовлетворительно для китайцев и  - в практическом смысле – для британцев.
Правильно или нет, но британское правительство предпочло восстановление мира выражению морального негодования.  Это был взгляд не только матёрых циников из министерства иностранных дел и не реакционных политиканов, возглавляемых Макдональдом, составлявших национальное правительство. Он разделялся и лейбористской партией, которая тогда клеймила «войну», а не «агрессию».  Любая британская активная политика в 1932 году встретила бы единодушный отпор слева как «порочная защита империалистических интересов» . Лейбористская партия хотела – и в этом отношении она выражала общее британское мнение – что Великобритания не должна наживаться на войне.  Лейбористы предложили наложить эмбарго на продажу оружия обеим воющим сторонам, и правительство приняло это предложение.  Правительство пошло дальше.  Британцы всегда считали Лигу инструментом примирения, а не машиной обеспечения безопасности. Они воспользовались этим инструментом. Лигой была создана комиссия Литтона для исследования ситуации и разработки решения. Комиссия не дала простого ответа. Она обнаружила, что большинство японских претензий вполне обоснованы. Япония не была осуждена как агрессор, хотя  её осудили за использование вооружённых сил до исчерпания всех мирных средств решения кризиса. В знак протеста японцы покинули Лигу Наций. Но на деле британская политика преуспела. Она примирила Китай с потерей и так не контролировавшейся им провинции и восстановила (до 1937 года) мир между Китаем и Японией. Позже Маньчжурскому кризису было придано несоразмерно большое значение. Он стал считаться верстовым столбом на пути к войне, первым решающим «предательством» Лиги, особенно британским правительством. В действительности, Лига под руководством Британии сработала именно так, как британцы мыслили себе работу Лиги: она ограничила и завершила, хотя и не весьма удовлетворительно, конфликт. Больше того, маньчжурский кризис не ослабил силу Лиги Наций, но, собственно, вызвал её  к жизни. Именно тогда под британским руководством был разработан доселе не существовавший механизм наложения санкций. Именно этот механизм сделал возможными – ко всеобщему неудовлетворению – активные действия Лиги во время Абиссинского кризиса 1935 года.
Маньчжурский кризис имел и актуальное для того времени значение, хотя и не то, какое ему приписывается. Он отвлёк внимание от Европы именно тогда, когда обстановка в Европе осложнилась; в частности, он сделал британское правительство исключительно нетерпеливым относительно европейских проблем. Он подкрепил неотразимыми аргументами британское предпочтение примирения – безопасности. Он дал образец для аргументов, которые были представлены в развёрнутом виде на конференции по разоружению в начале 1932 года.  Время для неё было выбрано исключительно неподходящее. Державы-победительницы обещали её созвать с 1919 года, когда мирный договор установил разоружение Германии как первый шаг к тому, чтобы «ограничить вооружения всех наций». Это было далеко от обещания победителей разоружиться до уровня Германии; но это было обещанием, что победители будут что-нибудь делать в этом направлении. От исполнения этого обещания уклонялись все 1920-е годы. Эти увёртки играли на руку немцам. Немцы стали всё громче и громче требовать либо того, чтобы союзники исполнили своё обещание, либо чтобы они сняли ограничения с Германии. Британское лейбористское правительство, взявшее власть в 1929 году, вторило этим немецким требованиям. Большинство англичан было уверено,  что вооружения сами по себе вызывают войны или что они же позволяют неразберихе и недопониманию вовлечь страны в войну (как это было в августе 1914 года), прежде чем горячие головы остынут. Премьер-министр Рамзай Макдональд желал продолжить дело, начатое им в 1924 году, и закончить дело умиротворения. Он является главным ответственным за то, что Лондонская морская конференция 1930 года, которая расширила ограничения на количество боевых кораблей, введённых на Вашингтонской конференции 1921 года, кончилась успехом. Но на Лондонской конференции прозвучало предостережение, которое тогда не было оценено. Споры были начаты итальянской стороной, требовавшей равенства в вооружениях с Францией – требование, которому французы решительно сопротивлялись; с этого момента началось отчуждение этих двух стран, которое в итоге привело Италию на германскую сторону.
Во втором лейбористском правительстве Макдональд неохотно уступил портфель министра иностранных дел Артуру Гендерсону. Эти два человека друг друга ранее в глаза не видели. Гендерсон, в отличие от Макдональда,  был министром в годы Первой Мировой войны и вряд ли считал её ненужной глупостью. Если Макдональд расценивал французское беспокойство как выдумку,  то Гендерсон желал примирить безопасность и разоружение. Гендерсон предлагал использовать разоружение как средство для усиления Британских обязательств перед Францией, как до него Остин Чемберлен надеялся использовать Локарно; конечно, обязательства не были бы тягостными, если бы вооружения повсюду сокращались.  Гендерсон хотел привлечь французов перспективой того, что если они будут сотрудничать с Британией в деле разоружения, то британцы будут их больше поддерживать.  Это была хорошая сделка с французской точки зрения. Хотя лишь немногие французы – а возможно, и никто из них – полностью осознавали то, что  их армия непригодна к наступательной войне, но ещё меньше французов прельщалось перспективой постоянно сдерживать Германию сугубо собственными силами. Безопасность приняла бы другой характер, когда британцы не стали бы полагаться не на Локарно, а стали бы мыслить в практически, в терминах военной мощи. Возможно, они признали бы необходимость сильной французской армии; возможно, стали бы усиливать свою. Поэтому французы тоже стремились  к  Конференции по разоружению под председательством Гендерсона. Это было не просто признание его одарённости как примирителя, какой бы большой она ни была. Это был холодный расчёт: Британия едва ли смогла бы избегнуть увеличившихся обязательств, которые последовали бы за всеобщим разоружением , которое проходило под председательством британского министра иностранных дел на Конференции по разоружению.
Обстоятельства серьёзно поменялись в начале 1932 года, когда Конференция началась. Лейбористское правительство пало. Гендерсон больше не был министром иностранных дел; как председатель на конференции, он больше не олицетворял обязательства Британии, но мог лишь неэффективно давить на враждебное ему правительство. Макдональд больше не подталкивал Гендерсона; теперь Гендерсона тянул назад новый министр иностранных дел, сэр Джон Саймон, почти подавший в отставку, когда началась война, и впрямь подавший в отставку в знак протеста, когда через 18 месяцев был  введён воинский призыв. Саймон, как и Макдональд, считал французские страхи воображаемыми. Кроме того, национальное правительство стремилось проводить политику жёсткой экономии:  оно хотело не увеличивать британские обязательства, но сократить уже имеющиеся. Французы обнаружили к своему разочарованию, что их стремление разоружиться не получили никакой компенсации.  Макдональд говорил им снова и снова: «Французские требования всегда создавали проблемы, так как они требовали от Великобритании взять на себя большие обязательства, а это в данный момент не представляется возможным» . Единственной фальшивой нотой в этом утверждении был намёк на то, что британский подход может измениться.
У британцев был собственный метод сворачивания разоружения  в пользу безопасности. Пока французы надеялись привлечь англичан, англичане стремились привлечь США – на Конференцию о разоружению, хотя и не в Лигу Наций. План имел смысл, пока у власти были республиканцы. Он стал бессмысленным в ноябре 1932 года с избранием президента от демократической партии Ф.Д. Рузвельта. Хотя это демократы при Вильсона стремились обеспечить членство Америки в Лиге Наций и хотя именно Рузвельт позже вовлёк США в делам мира, голосование ноября 1932 года было победой изоляционизма. Демократы были теперь разочарованными вильсонианцами. Некоторые верили в то, что Вильсон обманул американский народ; некоторые верили, что европейские политики обманули Вильсона. Почти все верили, что европейские державы, особенно бывшие союзники, являются неисправимо порочными, и чем меньше Америка будет иметь дел с Европой – тем лучше. Идеализм, некогда побудивший американцев стремиться к спасению мира, теперь побудил их повернуться к миру спиной. Демократическое большинство в Конгрессе провело ряд актов, которые сделали для США невозможным участвовать в мировой политике; и президент Рузвельт подписал их без всякого неодобрения. Эффект был усилен жёстко-националистической экономической политикой «Нового Курса». Меньшим проявлением той же тенденции было то, что правительство Рузвельта наконец «признало» Советскую Россию и тепло приняло наркоминдела Литвинова в Вашингтоне. То, что Россия была исключена из Европы, стало считаться в Америке признаком праведности. Нельзя было ожидать теперь никаких американских обязательств перед Европой – а сами британцы были вытолканы из Европы американским влиянием в той мере, в какой оно присутствовало там.
Неудачным для Конференции по разоружению было и то, что летом 1932 года было достигнуто окончательное соглашение по репарациям. Это был самый худший момент для этого, хотя такое соглашение было бы достойно восхищения, будь оно заключено раньше. Немецкое правительство, теперь уже не Брюнинга, а Папена, было слабее и непопулярнее, чем когда-либо, поэтому было ещё больше озабочено достижением успеха в сфере внешней политики. Репарации не были больше оскорбительны; их место заняло одностороннее разоружение. Никакие реальные переговоры не были возможны; немецкому правительству срочно требовался сенсационный успех. Немцы покинули Конференцию с драматическим протестом: их удалось вернуть лишь обещанием «равного статуса в рамках системы безопасности». Обещание было бессмысленным. Если французы получали безопасность, то немцы не получали равного статуса; а если немцы получали равный статус, то французы не получали реальных гарантий безопасности. Обещание не впечатлило и немецких избирателей.  Их не могли впечатлить даже и реальные уступки. На деле их заботили нищета и массовая безработица: они считали споры о разоружении гигантских размеров красной тряпкой для привлечения внимания – так оно и было. Державы Антанты сделали всё, что было в сих силах, чтобы помочь Папену словами. Им ещё не казалось, что существует какая-то серьёзная угроза со стороны Германии. В 1932 году люди боялись – и правильно боялись – коллапса Германии, а не её силы. Как мог любой компетентный наблюдатель предположить, что страна с семью миллионами безработных, без золотого резерва, с сокращающейся внешней торговлей внезапно станет великой военной державой? Весь современный опыт учил, что сила приходит с богатством – а в 1932 году Германия, конечно, была очень бедной страной.
Все эти расчёты пошли к чёрту 30 января 1933 года, когда Гитлер был назначен канцлером – это событие сейчас окружено таким же количеством легенд, как прибытие в Кент Хенгиста и Хорсы. Это не был «захват власти», как хвастались национал-социалисты. Гитлер был назначен на пост канцлера президентом Гинденбургом строго конституционным путём и с солидным демократическим основанием. Что бы ни говорили квалифицированные мыслители как либеральные, так и марксистские, Гитлер стал канцлером не потому, что обещал немецким капиталистам покончить с профсоюзами, а немецким генералам – воссоздать огромную армию или, тем более, великую войну. Он был назначен на этот просто потому, что он и его партия могли обеспечить в Рейхстаге большинство, и тем самым положить конец ненормальному положению, когда страной четыре года управляют президентскими указами. От него не ожидалось проведения революционной политики как дома, так и за рубежом. Наоборот, консервативные политики с Папеном во главе, который и рекомендовал его Гинденбургу,  сохранили за собой ключевые посты и хотели обратить Гитлера в чисто символическую фигуру.  Они обманулись в своих ожиданиях. Гитлер разорвал верёвки, которыми хотели его связать, и стал полновластным диктатором – хотя не так быстро, как это изображают современные легенды.  Он изменил много в Германии. Он уничтожил политические свободы и власть закона; он изменил немецкую экономическую и финансовую политику; он поссорился с христианскими церквями; он уничтожил отдельные земли и впервые сделал Германию унитарной страной. Но в одной сфере он не изменил ничего. Он вёл такую же внешнюю политику, что и его предшественники, профессиональные дипломаты из министерства иностранных дел, это была политика почти всех немцев. Гитлер также хотел видеть Германию свободной от ограничений, наложенных на неё мирным договором; возродить великую армию; и тем самым вернуть Германии её реальный вес и положение  в делах Европы. Их подходы отличались лишь деталями. Возможно, Гитлер меньше концентрировался бы на Чехословакии и Австрии, не будь он урождённым австрийцем; возможно, его австрийское происхождение, делало его менее враждебным относительно поляков. Но общая модель поведения была неизменной.
Этот взгляд не является общепринятым. Большинство пишущих на эту тему авторов считают Гитлера творцом системы, готовившим с самого начала великую войну, которая разрушила бы современную цивилизацию, а самого Гитлера сделала  властелином мира. На мой взгляд, и государственные деятели слишком поглощены ходом событий, чтобы следовать предварительно заготовленным планам. Они делают один шаг, и второй вытекает из него. Системы на деле творятся историками, как это было с Наполеоном I, и системы, которые приписываются Гитлеру, на деле являются системами Хью Тревора-Рупера, Элизабет Вискиманн и Алана Баллока.  У этих спекуляций есть реальная почва.  Гитлер сам был начинающим историком или, точнее сказать, человеком, который обобщал исторический материал; и он в свободное время действительно создавал системы. Эти системы были его мечтами. Чарли Чаплин ухватил это своим артистическим гением, когда изобразил Великого Диктатора превращающего мир в игрушечный шар и подбрасывающего до потолка ударом ноги.  Гитлер всегда видел себя – в своих мечтах – господином мира. Но мир, над которым он мечтал господствовать, и способы его покорения менялись в связи с обстоятельствами. «Майн Кампф» была написана в 1925 году, под  влиянием французской оккупации Рура. Мечтой дня было низвержение французского господства; способом – союз с Великобританией и Италией. Его «Застольные разговоры» записаны в глубине оккупированной территории во время войны против Советской России; тогда Гитлер мечтал о некоей фантастической Империи, которая рационализировала бы его мечты захватчика. Его последние тексты были написаны в берлинском бункере, когда он был на грани самоубийства; неудивительно, что его мечты стали мечтами о всеобщем разрушении. Ловкость исследователей открывает в этих заявлениях ученика Ницше, геополитика, отражение Атиллы. Я же вижу в них лишь обобщения, сделанные разумом сильным, но недисциплинированным;  догмы, в которых эхом отзывались разговоры, которые велись  в любом австрийском кафе или немецкой пивной.
Была лишь одна постоянная тенденция  в гитлеровской внешней политике, хотя и не новая.  Его система взглядов была «континентальной», как у Штреземана до него. Гитлер не пытался восстановить «Мировую политику», проводимую Германией до 1914 года; не имел планов постройки большого флота; не поощрял скорбь по утраченным колониям, кроме как средство досадить британцам; он даже не интересовался Ближним Востоком – отсюда его слепота к великой возможности, открывшейся после поражения Франции в 1940. Кто-то может связать такие воззрения с австрийским происхождением Гитлера, далёким от океана: или верить, что он выучился этому от некоторых мюнхенских геополитиков.  Но по сути это просто отражение  обстоятельств того времени. Германия была разбита западными державами в ноябре 1918 года, но до того сама разбила Россию в прошлом году. Гитлер, как и Штреземан, не бросал вызов западному мироустройству. Он не хотел уничтожать Британскую Империю или лишать Францию Эльзас-Лотарингии. Наоборот, он хотел, чтобы Антанта признала решение марта 1918 года; отказалась от искусственной отмены этого решения в ноябре 1918 года и признала победу Германии на востоке. Эта программа не была абсурдной.  Многие англичане, не говоря уже о Мильнере и Смэтсе, были согласны с ней уже в 1918 году; ещё больше приняло такие взгляды позже; и большинство французов тоже пришло к этой программе.  Национальные государства Восточной Европы пользовались малой популярностью; Советская Россия – ещё меньшей. Когда Гитлер претендовал на реставрацию Брест-Литовского договора, он мог выставлять себя защитником европейской цивилизации от большевизма и красной опасности.  Возможно, его амбиции действительно были ограничены одним лишь востоком; возможно, эти завоевания были лишь приготовлениями для захвата Западной Европы или всего мира. Никто не мог этого сказать. Это мог сделать лишь ход вещей; но, по странному стечению обстоятельств, ответ не получен. Против всех ожиданий Гитлер обнаружил себя в войне с западными державами до того, как захватил восток. Тем не менее, экспансия на восток оставалась  постоянной, если не единственной, целью его политики.
Не было ничего оригинального в гитлеровской политике. Уникальным качеством Гитлера была способность переводить в дела общепринятые слова и мысли. Он воспринимал серьёзно то, о чём остальные только болтали. Движущей силой Гитлера была ужасающая буквальность. Писатели громили в своих работах демократию на протяжении полувека. Это сподвигло Гитлера создать тоталитарную диктатуру. Почти все немцы считали, что с безработицей надо «что-то сделать». Гитлер был первым, кто настоял на реализации этого «чего-то». Он отвергал конвенционные правила; и так он пришёл к экономике полной занятости, почти так же, как Ф.Д. Рузвельт за океаном. Опять же, в антисемитизме не было ничего нового. Он был «социализмом дураков» на протяжении многих лет. Мало кто следовал принципам этой идеологии. Игнац Зейпель, австрийский канцлер в 1920-е годы, говорил об антисемитизме, который проповедовала, но не проводила в жизнь его партия: «Это для улицы». Гитлер и был этой «улицей». Многие немцы сомневались насчёт одного акта гонений за другим, которые нашли свою кульминацию в неописуемом зле газовых камер. На мало кто знал, как протестовать.  Все антиеврейские меры Гитлера логически вытекали из расистских доктрин, которые разделялись большинством немцев.  То же было и во внешней политике. Не так уж и много немцев страстно и постоянно заботило, будет ли Германия вновь господствовать в Европе. Но они говорили так, словно их это действительно страстно заботило. Гитлер сделал по слову их. Он заставил немцев жить в соответствии со своими убеждениями или отбросить их – к их большому сожалению.
В своих принципах и доктринах Гитлер был не более порочен и бесчестен, чем любой другой  современный ему западный деятель. Но своими злыми делами на практике он превзошёл их всех. Политика западных государственных деятелей строилась, в конечном счёте, на силе – французская на силе армии, британская на силе  флота. Но они надеялись, что использование этой силы не понадобится. Гитлер намеревался использовать эти силы или, по крайней мере, угрожал их использовать. Если западная мораль кажется более высокой, то это, в основном, по той причине, что она есть мораль статус-кво;  Гитлер же представлял аморальность ревизионизма. Есть, однако, любопытное, хотя и чисто внешнее, различие в целях и средствах Гитлера. Его целью было изменение, разрушение существующего европейского порядка; его методом было выжидание. Несмотря на свои грубые и жестокие разговоры, он был мастером ожидания.  Он никогда не  совершал лобовых атак на подготовленные позиции – по крайне мере, пока его разум не подточили лёгкие победы. Как Иисус Навин пред стенами Иерихона, он предпочитал ждать, пока силы его врагов не будут поглощены собственными раздорами, что и обеспечит ему успех.  Он уже использовал этот метод для получения власти над Германией. Он не «захватил» власть – он подождал, пока те же люди, что стремились не пустить его к власти, сами отдадут её. В январе 1933 года Папен  и Гинденбург просили его стать канцлером, и он вежливо согласился. То же было и во внешней политике. Гитлер не оглашал точных требований. Он объявлял о своей неудовлетворённости сложившимся положением; затем он ожидал уступок, делаемых, чтобы заткнуть ему пасть, просто протягивая руку за следующей уступкой. Гитлер не знал никаких иностранных государств лично. Он редко слушал министра иностранных дел; почти никогда не читал отчёты послов. Он оценивал зарубежных государственных деятелей интуитивно. Гитлер был убеждён, что знает, как правильно обращаться с буржуазными политиками, как немецкими, так и иностранными, что их нервы сдадут раньше, чем его. Это убеждение было достаточно правильным, чтобы привести Европу к катастрофе.
Возможно, это ожидание не было сознательным. Величайшие мастера государственного строительства – те, что не всегда знали точно, что они делают. В первые годы своей диктатуры Гитлера не сильно трогали внешние сношения. Большую часть своего времени он проводил в Берхтесгадене, продолжая безрассудно мечтать. Когда он возвращался к повседневной жизни, то его главной заботой было удержание полного контроля над НСДАП. Он наблюдал и поощрял распри между важнейшими лидерами национал-социалистов. Затем настал черёд установления контроля НСДАП над немецким государством и народом; только после этого – перевооружения и экономической экспансии. Гитлеру нравилась техника – танки, аэропланы, пушки. Он восхищался строительством дорог и ещё больше – архитектурными чертежами. Дипломатия находилась в самом низу списка. В любом случае, он мало что мог сделать, пока Германия не была перевооружена. События навязали ему ожидание, которое он предпочитал. Он мог спокойно передоверить внешнюю политику старым профессионалам из министерства иностранных дел. В конце концов, их цели были схожи: они тоже желали уничтожить Версальскую систему. Им нужен был лишь внезапный толчок к действия, дерзкая инициатива, которая внезапно прояснила бы ситуацию.
Этот образ действий скоро был применён на Конференции по разоружению. Государственные мужи держав Антанты не обманывались насчёт намерений Гитлера. Они имели точную информацию от своих представителей в Берлине – сэр Джон Саймон назвал эти сведения «ужасающими» . Впрочем, они могли прочесть правду в любой газете, несмотря на изгнание из Германии британских и американских корреспондентов. Нет большей ошибки, чем считать, что Гитлер не предупреждал  заграничных политиков. Наоборот, он слишком часто их предупреждал. Западные политики видели ситуацию даже слишком ясно. Германия имеет сейчас сильное правительство, которое намерено снова сделать Германию великой военной державой.  Но что могли сделать державы Антанты? Они снова и снова задавали этот вопрос себе и друг другу. Одним очевидным вариантом было организовать немедленную интервенцию в Германию и не дать Германии перевооружиться с помощью силы. Это предлагала британская сторона на Конференции по разоружению ; это же постоянно предлагали сделать французы. Это предложение часто повторяли и всегда отвергали. Оно было невыполнимым во всех отношениях. США, очевидно, не приняли бы участия в интервенции. Напротив, американское общественное мнение было бы резко против; а это много значило для Великобритании. Против этого было и британское общественное мнение – не только левые, но и члены правительства. Отстраняясь от принципиальных возражений, правительство не могло увеличить расходы – а интервенция была бы очень дорогим мероприятием – и не имело в своём распоряжении достаточно военной силы. Муссолини тоже остался бы в стороне, надеясь обернуть «ревизионизм» на пользу Италии.  Оставалась одна Франция; а Франция решительно не хотела действовать в одиночку.  Если бы французы были бы честны с собой, они бы признали, что не имеют сил для интервенции. Кроме того, чего можно было достигнуть с помощью интервенции? Если бы гитлеровское правительство пало, то настал бы хаос, куда более сильный, чем после оккупации Рура; если же оно не пало бы, то немецкое перевооружение продолжилось  бы тотчас после вывода войск интервентов.
Альтернативой было ничегонеделание: оставить Конференцию и позволить событиям идти своим чередом. Как британцы, так и французы отвергали этот путь как «неприемлемый», «немыслимый», «рождённый отчаянием». Но что оставалось? Какой ловкий трюк позволил бы удовлетворить немцев, не подвергая опасности французов? Французы настаивали на то, что они допустят равенство вооружений с Германией лишь при наличии твёрдых британских  гарантий безопасности, подкреплённых совместной работой штабов и увеличением армии. Британцы решительно отвергали эти предложения и полагали, что если равенство в вооружениях удовлетворит немцев, то и гарантии будут без надобности. Если Гитлер пойдёт на соглашение, то «…он может быть будет склонен уважать его… Его подпись будет связывать Германию крепче, чем подписи всех предыдущих немецких правительств» .  Если же Германия не заключит соглашения, то «…силу мирового негодования против неё трудно будет переоценить» ; «мир узнает, каковы истинные намерения немцев» .  Нельзя сказать, серьёзно ли относились британцы к своим взглядам.  Возможно, они ещё верили, что французская несговорчивость является основным препятствием к мирной Европе и потому не были особо щепетильны в том, как убрать с дороги это препятствие. Прецедент 1871 года продолжал много значить для них. Россия тогда денонсировала статьи Парижского мирного договора, усматривавшие демилитаризацию Чёрного моря; прочее державы согласились на это при условии, что Россия получит одобрение международной конференции.  Обычное право Европы было сохранено. Одна конференция могла создать договор; другая – разорвать его.  Теперь важно было не  допустить перевооружения Германии, а добиться того, чтобы оно протекало в рамках международных соглашений.  Британцы также полагали, что немцы будут склонны заплатить за «узаконивание своих беззаконных дел» .  Британцам всегда нравилось чувствовать себя правыми с точки зрения международного законодательства; они полагали, что немцы похожи на них в этом отношении. Британцы не могли предположить, что какая-нибудь держава предпочтёт возвращение времён «международной анархии».  Разумеется, Гитлер не стремился возвращать международную анархию. Он тоже хотел международного порядка; но это должен был быть «новый порядок», а не модифицированная версия Версальской системы.
Были и дальнейшие расчёты, которые больше всего определяли атмосферу тех лет.  Все, особенно британцы и французы, полагали, что перевооружение Германии займёт много времени. Германия была практически безоружна на момент прихода Гитлера к власти. У неё не было танков, самолётов, тяжёлой артиллерии, обученных резервистов. Должно было пройти по стандартным меркам  не меньше десяти лет, прежде чем германская армия станет грозной военной силой. Эти расчёты не были полностью ошибочными. Такое мнение было же и Гитлера и Муссолини. В своих беседах они называли решающим годом 1948 год. Множество ранних тревог о немецком перевооружении были ложными. Так, когда Черчилль в 1934 году заявлял, что данные о немецких ВВС, которыми располагает британское правительство, преуменьшены, и Болдуин ему возражал, то Болдуин, как мы знаем сейчас из немецких документов, был прав, а Черчилль нет. Даже в 1939 году немецкая армия не была готова к затяжной войне; и даже в 1940 году немецкие сухопутные войска уступали почти во всём французским, кроме уровня командования.  Западные державы допустили две ошибки. Они не смогли осознать того факта, что Гитлер – это игрок, который играет с высокими ставками при собственных маленьких ресурсах. Они также не смогли осознать экономических достижений Шахта, который использовал бывшие в его распоряжении ресурсы менее расточительно, чем западные державы. Страны того времени  с более или менее свободной экономикой  использовали свой экономический потенциал на 75% . Шахт первый создал систему полной занятости и тем добился почти полного использования немецкого потенциала. Сейчас это банальность. А тогда это казалось магией за пределами человеческого понимания.
Конференция по разоружения ненадолго пережила приход Гитлера к власти. Во время лета 1933 года Великобритания  и Италия давили на Францию, чтобы та дала Германии теоретическое «равенство» в вооружениях. В конце концов, должно было пройти достаточно времени, чтобы это «равенство» стало реальностью.  Давление было почти успешным. Французы были почти согласны.  22 сентября британские и французские министры встретились в Париже. Французы заявили, что согласны на равенство или нечто вроде равенства. Тогда Даладье, французский премьер-министр, спросил: «Какие существуют гарантии того, что Конвенция будет соблюдаться?». Вновь возникла старая проблема. Саймон ответил: «Правительство Его Величества не может принять на себя дополнительную ответственность в виде санкций. Общественное мнение Англии этого не поддержит». Раздался и более авторитетный голос, чем Саймона. Стенли Болдуин, лидер консервативной партии, неформальный глава английского правительства, прибыл из Экса (Aix) на эту встречу. Он посвятил весь свой отпуск изучению европейских дел. Он решительно поддержал Саймона: не может быть новых британских обязательств. Он добавил: «Если бы было доказано, что Германия перевооружается, то немедленно возникла бы новая ситуация, с которой бы Европа столкнулась…. Если такая ситуация случится, то Правительство Его Величества отнесётся к ней очень серьёзно, но такой ситуации пока нет» . Речь была Болдуина; но её дух был унаследован от Макдональда.  Французам предлагали от преимущества, которое они воображали реал
Название: Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
Отправлено: Gustav Erve от 03 Окт, 2018, 20:55:39
.  Французам предлагали от преимущества, которое они воображали реальным, в обмен на нечто неопределённое в случае неправильного немецкого поведения. Это французов не удовлетворило. Французы отклонили это робкое предложение. Когда конференция снова собралась, они заявили, что согласны признать равенство с Германией только если немцы останутся разоружёнными на протяжении «испытательного срока» в четыре года.
Это был шанс для Гитлера. Он знал, что французы останутся в одиночестве, что Британия и Италия симпатизируют позиции Германии. 14 октября 1933 года Германия покинула Конференцию по разоружению; неделей позже она вышла из Лиги Наций.  Ничего не произошло. Немецкое министерство иностранных дел было в ужасе от инициативы Гитлера. Тогда н сказал им: «Ситуация развивается ожидаемо. Не следует ожидать ни угроз  Германии, ни их реализации…. Критический момент, вероятно,  прошёл» . Так и вышло. Гитлер испытал свой метод  в дипломатии, и он сработал. Он подождал, пока антигерманская оппозиция не окажется внутренне деморализованной, а затем развеял её, как пух, одним ударом. В конце концов, французы не могли пойти войной на Германию просто из-за того, что последняя покинула Конференцию по разоружению. Французы могли действовать лишь тогда, когда Германия действительно перевооружилась бы; но тогда было бы слишком поздно [для активных действий]. Британцы продолжали симпатизировать немецкой позиции. В июле 1934 года газета The Times писала: «В грядущие годы будет больше причин бояться за Германию, чем Германии». Лейбористская партия продолжала требовать всеобщего разоружения как прелюдию к безопасности. Макдональд по-прежнему определял курс как правительства, так и оппозиции. Гитлер был настолько уверен, что предложил французам признать неравенство – немецкая армия ограничивалась 800000 солдат, а немецкие ВВС – половиной от французских. Уверенность Гитлера оправдалась: французы были тогда раздражены сверх меры.  17 апреля 1934 года Барту, министр иностранных дел правых взглядов в национальном правительстве, возникшего после бунтов 6 февраля, отказался легализовать какое бы то ни было немецкое перевооружение и заявил: «Франция отныне предполагает обеспечивать  свою безопасность собственными силами». Конференция по разоружению умерла, несмотря на позднейшие попытки оживить её труп. Французы дали сигнал к началу гонки вооружений. Характерно, что они так и не смогли её повести. Их расходы на оборону продолжали урезать во время подготовки к Конференции по разоружению и не возвращались  до уровня 1932 года вплоть до 1936 года.
Конец Конференции по разоружению не обязательно означал войну. Был и третий путь, хотя он яростно отрицался британцами: возвращение к традиционным методам дипломатии.  Все начали без зазрения совести возвращаться к тому же внешнеполитическому курсу, какой был до появления Гитлера. Первым был Муссолини. Ему никогда не нравилось женевское мироустройство и его поддержка. Как первый фашист Европы, он быль польщён тем, что Гитлер подражал ему; он предполагал, что Германия всегда будет шакалом Италии, не наоборот. Несомненно, он считал угрозы и похвальбы Гитлера такими же пустыми, как собственные. В любом случае, он был далёк от того, чтобы бояться возрождения Германии, наоборот, он приветствовал его, чтобы использовать как рычаг для обеспечения уступок Италии со стороны Франции, а потом и Великобритании – намерение, которое британские дипломаты проглядели.  Муссолини предложил Пакт четырёх держав.  Четыре великие державы – Великобритания, Германия, Франция  и Италия – вместе должны были составить нечто вроде европейской директории, которая устанавливала бы законы для маленьких стран и обеспечивала бы «мирную ревизию». Британцы были в восторге. Они тоже хотели добиться уступок от Франции – хотя , в основном,   ради блага Германии. Идея о Великобритании и Италии как о доброжелательных посредниках между Германией и Францией не была новой.  Эта идея была закреплена в Локарно, хотя Муссолини тогда играл меньшую роль; её защищал Джон Морли в 1914 году, когда он пытался удержать Британию от вступления в войну; она поддерживалась Саймоном и Макдональдом в 1914 году и поддерживалась ими сейчас, хотя эти бывшие радикалы оказывались в двусмысленном положении, считая Муссолини краеугольным камнем европейского мира. Гитлер тоже был готов к тому, что Муссолини сделает всю предварительную работу за него. Французы были возмущены, оказавшись как бы в заключении  между двумя стражниками, Италией и Британией. Они сперва согласились с пактом, хотя и заявили, что ревизия может быть осуществлена лишь при единогласном одобрении всех заинтересованных сторон. Затем они использовали в качестве предлога уход Германии из Лиги Наций для полного разрушения Пакта.  Тем не менее, этот пакт остался основной идеей итальянской политики, да и британской тоже вплоть до самого начала войны. Ещё более странно то, что французы к тому времени сами пришли к этой идее. 
Главное значение пакта заключалось для того времени во влиянии, оказанном им на Восточную Европу. Как Советская Россия, так и Польша, забили тревогу, хотя и с разными результатами. Русские перешли с немецкой стороны на французскую; поляки, до известной степени, с французской на немецкую. Союз четырёх европейских держав был ночным кошмаром советских руководителей; они верили, что он будет прелюдией к новой интервенции. До прихода Гитлера к власти они обороняли себя поощрением немецкого рессентимента против Франции и развивая военное и экономическое сотрудничество с Германией, начатое в Рапалло. Теперь они сменили сторону. В отличие от государственных деятелей Западной Европы, он серьёзно отнеслись к словам Гитлера. Они верили в то ,что он хочет уничтожить коммунизм не только в Германии, но и в России; и они боялись, что большинство европейских политиков будут приветствовать такое развитие событий. Они были убеждены в том, что Гитлер хочет захватить Украину. Советские интересы были чисто оборонительными. Мечты о мировой революции давно исчезли. Их величайшей тревогой был Дальний Восток, где он видели себя – с японцами в Маньчжурии, пребывающими в мире с китайцами  -  под постоянной угрозой японского нападения. Лучшие советские войска были на Дальнем Востоке; и советские вожди хотели от Европы только того, чтобы она оставила их в покое. Там, где раньше они клеймили «рабский договор» Версаля, они стали проповедовать уважение международного права; исправно посетили Конференцию по разоружению, которую раньше называли «буржуазным притворством», а в 1934 году вступили в Лигу Наций, тоже ранее бывшую «буржуазным притворством». Это был союзник как бы нарочно сделанный  для французов: великая держава, настроенная решительно против «ревизии», которая могла спасти их от давления со стороны Великобритании и Италии. Де-факто эта связь между ними установилась в течение 1933 года. Это был союз очень ограниченного толка. Русские стали склоняться к французской системе только потому, что верили в то, что она может обеспечить им больше безопасности; они не предвидели того, что она может наложить на них увеличение обязательств.  Русские переоценивали силу Франции, как материальную, так и моральную.; и, как и все, кроме Гитлера, переоценивали силу  писанных соглашений, несмотря на то, что они явно были свободны от буржуазной морали. Русские тоже полагали преимуществом наличие на своей стороне международного права. Французы, со своей стороны, не намеревались сколь-нибудь серьёзно возрождать альянс с Россией. Они мало верили в русскую силу, а в советскую искренность – ещё меньше. Они знали, что дружба с Советской Россией сильно не одобряется Лондоном; и хотя французов раздражали британские стремления к умиротворению, ещё больше они боялись перспективы утратить  хоть малейшую тень британской поддержки. Франко-советское сближение было перестраховкой, не более.
Но и этой перестраховки хватило, чтобы встревожить руководителей немецкой внешней политики. По их мнению, линия Рапалло была ключевым фактором восстановления немецкой мощи. Она давала гарантии безопасности от Польши; она позволяла вымогать уступки у западных держав; на практике она же помогала в деле тайного перевооружения. Нейрат, министр иностранных дел Германии, сказал: «Мы не можем ничего сделать, если Россия не будет прикрывать нам тыл» . Бюлов, его помощник, записал: «…хорошие германо-советские отношения исключительно важны для Германии» .  Единственным несогласным с этим был Гитлер. Несомненно, его антикоммунизм был искренним; несомненно, что он, как австриец, не разделял общего среди прусских консерваторов отношения  к России; несомненно, он видел, что разрыв с Россией подымет его значение, как защитника европейской цивилизации от коммунистического мятежа. Его непосредственный мотив, однако, был более прагматичен: Россия никак не могла повредить Германии. И не только потому что Германию и Россию разделяла Польша.  Советские вожди сами не хотели действовать.  Наоборот, они потому и перешли на сторону Франции, потому что полагали, что такой ход будет стоить им меньше как усилий, так и рисков, чем продолжение дружбы с Германией. Они голосовали против Германии в Женеве; но они не действовали. Гитлер видел, что Рапалло исчезло безо всяких затруднений.
С другой стороны, поляки могли действовать против Германии и говорили об этом открыто; регулярно из Варшавы раздавались призывы, пусть и бесплодные, к превентивной войне. Ни один немецкий министр иностранных дел после 1918 не предлагал дружбы с Польшей, пусть и временного характера – слишком сильна была рана от Данцига и Польского коридора. Гитлер был свободен от этого предрассудка, как и от любого другого. Показателем господства, которое Гитлер обрёл над немецким «правящим классом», было то, что он смог проигнорировать наиболее укоренившуюся обиду; это показывает и то, что немецкий народ был безразличен к своим так называемым обидам, ибо после этого шага  не было народного недовольства. Некоторые немцы уговаривали себя, что эта дружба будет временной; Гитлер позволял им так думать. Его действительные намерения были менее связаны с тем или иным путём достижения цели. Главным для Гитлера было обеспечение господства Германии в Европе, а не одна лишь «ревизия» немецких границ; он был больше озабочен превращением соседей Германии в её сателлитов, чем просто отгрызанием кусков их территорий.  Он следовал этой политике и относительно Италии, где он отказался от того, что было для него гораздо более ценным, чем Данциг или Польский коридор, а именно Южного Тироля, ради дружбы с Италией. Гитлер признал, что Польша, как и Италия, является «ревизионистской» державой, хотя самым своим существованием обязана победе Антанты; поэтому он верил в то, что Польшу, как и Италию, можно будет переманить на свою сторону.  Ради этого вполне можно было пожертвовать Данцигом и Польским коридором. Гитлер никогда не аннексировал территории ради самой аннексии. Как показала его дальнейшая политика, он не имел возражений против существования других стран, пока они действовали как немецкие псы.


Но и в отношениях с Польшей, как и в других делах, инициатива не принадлежала Гитлеру. Он позволил, чтобы другие сделали за него работу. Пилсудский и его присные, правившие Польшей, претендовали на то, чтобы принимать участие в большой игре. Они негодовали на Пакт четырёх держав, который казался им в основе своей направленным против Польши; и они были встревожены сближением Франции и Советской России. Поляки никак не могли забыть того, что хотя Данциг и Польский коридор вызывали немецкий рессентимент на западной границе, они сами удерживали десятикратно большую территорию на востоке, населённую не поляками. Поэтому хотя польские полковники боялись Германии, Советской России они боялись больше.  Кроме того, полякам нравилось быть главным союзником Франции на востоке; а действовать как авангард франко-советского альянса  для них было куда менее привлекательно.  Бек, министр иностранных дел Польши, всегда обладал громадными запасами самоуверенности, хотя и ничем больше. Бек был уверен, что сможет обращаться с Гитлером как с равным или даже приручить его. Бек предложил улучшить немецко-польские отношения, и Гитлер принял его предложение. Результатом стал польско-немецкий договор о ненападении января 1934 года, ещё один удар по рушившейся системе безопасности. Гитлер теперь был свободен от перспектив  польской помощи французам; сам же, отказавшись денонсировать немецкие требования, отказался от использования силы для их исполнения – высокопарная формула, также активно используемая правительством ФРГ после Второй Мировой войны. Это соглашение было первым успехом Гитлера в международных делах; за нм последовали и другие. Была и глубокая неопределённость в соглашении, заключённом между такими людьми, как Гитлер и Бек. Гитлер полагал, что Польша вышла из французской системы, что было правдой. Дальше он предположил, что полковники примут логически вытекавший из этого шага вывод, т.е. станут верными сателлитами Германии, связавшими себя с её интересами и желаниями.  Бек же полагал, что это соглашение не делает Польшу чьим-либо сателлитом, но наоборот, сделало её более независимой, чем раньше. Сколько Польша имела альянс с Францией, столько она следовала французской политике, а, при новых обстоятельствах, Польша могла оказаться под советским руководством. Соглашение с Германией позволило Польше отвергнуть французские настояния, но при этом Польша сохраняла альянс с Францией на случай обострения отношений с Германией. Пакт 1934 года не был выбором Германии (даже между Германией и Россией); это было средство, которое позволяло Польше балансировать между Германией и Россией более уверенно.
Эти различия показали себя в будущем. В 1934 году этот пакт громадно увеличил гитлеровскую свободу манёвра. Но он ещё не был готов ей воспользоваться. Немецкое перевооружение только началось, у и него было достаточно внутренних проблем – оппозиция со стороны как консерваторов сторонников, так и революционных последователей. Этот внутренний кризис не закончился 30 июня 1934 года, когда смутьяны были перебиты по приказу Гитлера. Через месяц скончался Гинденбург. Гитлер унаследовал его пост президента – ещё один шаг на пути к диктаторской власти.  Было неподходящее время для заграничных авантюр, да и для внешней политики вообще. Впервые ход событий, на который полагался Гитлер, обернулся против него. Это случилось в Австрии, где он родился.  Это было государство-огрызок, последний фрагмент империи Габсбургов, которому искусственно была навязана независимость в 1919 году. Независимая Австрия была главной гарантией безопасности Италии, безвредным буфером между ней и Европой. Италия потеряла бы всю свою удалённость от Европы, если Австрия входила в состав Германии или подпадала бы под немецкий контроль.  Кроме того, в Италии, в бывшем Южном Тироле, а ныне Альто Адидже, проживало больше трёхсот тысяч немецкоговорящих людей: вчерашних австрийцев, сегодняшних итальянцев, но всегда – немцев. Это было ещё одной причиной для Италии опасаться триумфа Германии в Австрии.
Гитлер прекрасно знал, что хорошие отношения с Италией могут дать ещё больше выгод, чем хорошие отношения с Польшей. Уже в «Майн Кампф» он указывал на то, что для Германии Италия является естественным союзником против Франции. Теперь же, в 1934 году, любой мог увидеть, что дружба двух диктаторов является жизненно необходимой для Германии в «угрожающий период».  Но для Гитлера пожертвовать Австрию Италии было тяжелее, чем пожертвовать Данциг и Польский коридор Польше. Не потому, что он был вождём немецкого народа: последний мало беспокоился об этом предположительно германском деле, в то время, как многие немцы переживали из-за Данцига и Польского коридора. Для него было тяжелее это сделать, потому что сам он был немецким националистом в Австрии задолго до того, как стать вождём националистов в Германии. Кроме того, австрийский вопрос развивался и вне дипломатии. Независимая Австрия была в плохом состоянии. В ней никогда не было достаточно веры в себя после Сен-Жерменского договора, несмотря на то, что её экономика была в неплохом состоянии.  Австрийские клерикалы и австрийские социалисты были непримиримо враждебны друг другу; и угроза со стороны нацистской Германии их не сблизила. Наоборот, Дольфус, вождь австрийских клерикалов, вверил себя попечению Муссолини и, подзуживаемый им, уничтожил австрийских социалистов и демократическую республику разом в феврале 1934  года.
Эта гражданская война, в свою очередь, приободрила австрийских нацистов. Клерикальная диктатура была непопулярна; нацисты наделись привлечь на свою сторону большинство бывших  социалистов.   Австрийские нацисты получали деньги и оружие из Германии; их ободряло мюнхенское радио; но сами они не были, как часто думали заграницей, всего лишь немецкими агентами, которых спускали с поводка и сажали обратно. Гитлер действительно мог их легко спустить с поводка; вот посадить их обратно на поводок было очень трудно – особенно учитывая, что сам Гитлер признался, что он был бы австрийским нацистским агитатором, если бы не стал вождём Германского Райха. Максимум, что от него можно было ожидать, не педалировать австрийский вопрос. Гитлер сказал на заседании совета министров:  «Я готов забыть об Австрии на долгие годы, но я не могу сказать этого Муссолини» . Немецкие дипломаты – сами неспособные сдержать Гитлера – надеялись, что он пойдёт на уступки, если встретится лицом к лицу в Муссолини. Немецкая дипломатия организовала их личную встречу 14 июня 1934 года. В первый, хотя и не в последний раз, на Муссолини была возложена задача, неподъёмная для любого другого человека: сделать Гитлера «умеренным».
Эта встреча не оправдала ожиданий. Оба диктатора были едины в нелюбви к Франции и Советской России; и, к взаимному удовлетворению, они забыли договориться об Австрии. Гитлер отрицал, достаточно правдоподобно, всякое желание аннексировать Австрию. «Человек независимых взглядов» должен был стать австрийским канцлером; должны были быть проведены честные выборы, а потом австрийские нацисты войдут в правительство. Это было простое решение; Гитлер получил то, что хотел, безо всякой борьбы.  Муссолини заявил, что нацисты должны прекратить кампанию террора, и тогда Дольфус будет к ним относиться более благожелательно – он тогда убедится в их безвредности . Гитлер, конечно, даже и не подумал выполнять требования Муссолини.  Он не попытался сдержать австрийских нацистов. Они же, вдохновлённые ночью длинных ножей, хотели сами устроить кровавую баню. 25 июля 1934 года австрийские национал-социалисты захватили здание правительства, прикончили Дольфуса и попытались захватить власть. Гитлер, хотя обрадовался смерти Дольфуса, не смог ничем помочь своим австрийским последователям. Итальянские войска демонстративно двинулись к альпийской границе; Гитлер был вынужден стоять и смотреть на то, как Шушниг восстанавливает порядок под защитой Муссолини.
Австрийское восстание поставило Гитлера в униженное положение. Оно также расстроило хрупкий баланс, из которого Муссолини намеревался извлечь больше прибыли. Муссолини предполагал, что немецкая политика будет развиваться по-старому, требуя уступок от Франции и Польши, оставив Австрию в покое. Тогда бы он счастливо балансировал между Францией и Германией, получая награды от обеих стран, но не связывал бы себя с ними никакими обязательствами.  Внезапно он обнаружил, что его позиции сменились на прямо противоположные; если Австрия была под угрозой, то это он нуждался в поддержке Франции, а не наоборот. Муссолини стал поборником исполнения договоров и паладином коллективной безопасности, точно так же, как раньше он был адвокатом ревизии договоров – но и тогда, и сейчас за чужой счёт. Британцы приветствовали такой поворот его политики. Британия постоянно преувеличивала силу Италия, невозможно объяснить почему. Она никогда не желала смотреть в лицо суровым фактам экономической слабости Италии, нехватке собственных источников угля, относительно слабой тяжёлой промышленности. Италия для британцев была просто «великой державой»; и, конечно, миллионы солдат, пусть плохо вооружённых, всё же выглядели грозно на фоне маленькой британской армии. И они верили в хвастовство Муссолини. Он называл себя сильным человеком, великим воином, великим государственным деятелем – а британцы в это поверили.
Французы поначалу были менее торопливы. Барту, французский  министр иностранных дел, надеялся сдержать Германию без того, чтобы платить Муссолини. Он предлагал решить вопрос с помощью Восточного Локарно: Франция и Россия совместно гарантируют существующие восточные границы Германии, как Британия и Италия ранее гарантировали её западные границы. Эта схема была наиболее неблагоприятна для Германии и Польши, двух наиболее затронутых этим планом стран. Германия не желала никакого усиления французского влияния в странах Восточной Европы; поляки решительно не желали допускать русских обратно в европейские дела. Гитлер со своим обычным умением ждать потерпел, пока поляки  не разрушат Восточное Локарно для него. Барту остался лишь с неясным пониманием того, что Франция и Россия должны действовать вместе – в том маловероятном случае, если они решатся на это. В любом случае, дни Барту были сочтены. В октябре 1934 года король Югославии Александр посетил Францию для укрепления союза Югославии и Франции. В Марселе он был убит хорватским террористом, которого обучили итальянцы. Барту, бывший рядом, был смертельно ранен и истёк кровью. Преемник Барту, Пьер Лаваль, был человеком более современным, умнейшим и, возможно, самым беспринципным французским политиком. Он начал как радикальный социалист и был пацифистом в годы Первой Мировой. Как и многие другие ренегаты-социалисты (ярким примером может служить Макдональд), Лаваль очень плохо относился к Советской России и очень хорошо – к фашистской Италии. Хотя он позволил довести политику Барту до заключения франко-советского пакта мая 1935 года, сам пакт был бессмысленным: он не был подкреплён военным соглашением, как старый франко-русский альянс, он никогда не воспринимался серьёзно ни одним французским правительством, а возможно – и советским правительством тоже. Всё, что французы получили от этого пакта – инструкцию Сталина ФКП не препятствовать более работе на национальную оборону: самого наличия такой инструкции было достаточно для французских патриотов, чтобы стать пораженцами.
Лаваль возложил все свои надежды на Италию. Он посетил Рим, восхитился тем, как австрийский кризис излечил Муссолини от ревизионистских поползновений. Гитлер же, в свой черёд, казалось, стремился сплотить единый антигерманский фронт. Он отбрасывал оставшиеся ограничения на немецкие вооружённые силы с растущим презрением; наконец, в марте 1935 года он объявил о восстановлении всеобщей воинской повинности. Тогда бывшие победители начали выказывать признаки сопротивления. В апреле 1935 года была организована большая конференция в Стрезе: Макдональд и Саймон от Великобритании, Фланден(премьер-министр) и Лаваль от Франции, Муссолини от Италии. Не было ничего подобного в Европе с дней Ллойд-Джорджа, когда собирался Верховный Совет Антанты. В последний раз была проявлена солидарность стран Антанты,  умирающее эхо дней победы; страннее всего было то, что три державы, которые «сделали мир безопасным для либеральной демократии», теперь были представлены ренегатами-социалистами, двое из которых (Лаваль и Макдональд) были пацифистами в годы войны, а третий(Муссолини)  - уничтожил демократию в собственной стране. Италия, Франция и Великобритания решились в одиночку поддерживать существующее устройство Европы и сопротивляться любым попыткам изменить его силой.  Это было впечатляюще на словах, хотя они и запоздали, учитывая то, как уже изменились обстоятельства. Но хоть одна из трёх держав выражала в этих словах свои намерения? Итальянцы обещали послать свои войска на защиту Бельфора в случае войны, а французы обещали послать войска на защиту Тироля. Но на деле каждая из трёх держав надеялась получить помощь от двух других, не дав ничего взамен; и каждая держава радовалась, видя затруднения других.
Гитлер же, со своей стороны, получил мощное подкрепление. В январе 1935 года в Сааре – области, отчленённой от Германии в 1919 году – был проведён плебисцит, который должен был определить её будущее.  Область населяли преимущественно промышленные рабочие – по взглядам преимущественно социал-демократы или католики. Они знали, что их ждёт в Германии: диктатура, уничтожение профсоюзов, преследования христианских церквей. Тем не менее, на выборах, чья честность несомненна, 90% проголосовали за возвращение в Германию. Это было доказательство того, что притягательность немецкого национализма будет неотразимой и в Австрии, Чехословакии, Польше. С такой силой за своей спиной Гитлер мог не бояться старомодных дипломатических демонстраций. Меньше чем через месяц после встречи в Стрезе, Гитлер денонсировал последние статьи Версальского договора, ограничивавшие милитаризацию Германии, «учитывая то, что остальные державы не выполнили своего обещания разоружиться, наложенного на них». В то же время Гитлер пообещал уважать версальские границы и условия Локарно.  «Искусственная» система безопасности была мертва – убедительное доказательство того, что система не может заменить собой действие, но лишь предоставить для действия возможности.  Гитлер покончил в два года со всеми ограничениями на немецкие вооружения – и ни разу не столкнулся с реальной опасностью. Опыт этих двух лет только подтвердил то, что он уже и так узнал из немецкой политики. Он верил, что тот, чьи нервы сильнее, всегда выигрывает; что его блеф, даже если это блеф, никогда не раскроют. С этих пор он продолжил двигаться вперёд с «уверенностью лунатика». События следующих двенадцати месяцев только укрепили его уверенность.