Расширенный поиск  

Новости:

21.09.2023 - Вышел в продажу четвертый том переиздания "Отблесков Этерны", в книгу вошли роман "Из глубин" (в первом издании вышел под названием "Зимний излом"), "Записки мэтра Шабли" и приложение, посвященное развитию науки и образования в Золотых Землях.

Автор Тема: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.  (Прочитано 3396 раз)

Лоренц Берья

  • Пехотинец всех империй
  • Герцог
  • *****
  • Карма: 6514
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Мужской
  • Сообщений: 37572
  • Адмирал Гайиф Кайгун
    • Просмотр профиля
Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
« Ответ #15 : 21 Июл, 2018, 20:29:25 »

Цитировать
Поэтому, я думаю, причина достаточно простая. Тейлор не испытывал тёплых чувств к США, и тамошнее научное сообщество платило ему взаимностью. А когда в 1990-е годы мы стали (в области научных концепций) колонией США, то ---
Но это не объясняет почему его не издавали в СССР.
Вообще если принять во внимание вот эту статью
Цитировать
Собственно, на Тейлора некоторые талантливые и способные до сих пор реагируют как черти на святую воду: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Lichnaya-istoriya-Alana-Tejlora
то речь идет о том что его выкинули из английской истории. А так по моему могло произойти только в случае идеологии.

Записан
Еще мой папа начал создавать шпионскую сеть! Я сам ухлопал на это дело океаны золота!! Кучу превосходно подготовленных агентов!!! И все впустую!!!!
Гиена вы Дон Рэба
                                            Герцог Ируканский

Gustav Erve

  • Багровый ястреб
  • Герцог
  • *****
  • Карма: 287
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Мужской
  • Сообщений: 3579
  • Птица сия не пьёт воды, а только кровь(с)
    • Просмотр профиля
Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
« Ответ #16 : 21 Июл, 2018, 23:20:57 »

Цитировать
Поэтому, я думаю, причина достаточно простая. Тейлор не испытывал тёплых чувств к США, и тамошнее научное сообщество платило ему взаимностью. А когда в 1990-е годы мы стали (в области научных концепций) колонией США, то ---
Но это не объясняет почему его не издавали в СССР.
Вообще если принять во внимание вот эту статью
Цитировать
Собственно, на Тейлора некоторые талантливые и способные до сих пор реагируют как черти на святую воду: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Lichnaya-istoriya-Alana-Tejlora
то речь идет о том что его выкинули из английской истории. А так по моему могло произойти только в случае идеологии.
1) В СССР его издали, правда, один раз. Книгу "Борьба за господство в Европе". Дальше не печатали, так как Тейлор был в ссоре с великобританской компартией.
2) Не из английской( в Англии его ещё любят и помнят). Из американской.
Записан
"Сегодня я видел то, что хуже смерти. Это называют миром"(с) Г.К. Честертон, Перелетный кабак
"Правду ты сказал: есть у вас и культура, и наука, и искусство, и свободные учреждения да вот что худо: к нам-то вы приходите совсем не с этим, а только чтоб пакостничать." М.Е.Салтыков-Щедрин, "За рубежом"

Gustav Erve

  • Багровый ястреб
  • Герцог
  • *****
  • Карма: 287
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Мужской
  • Сообщений: 3579
  • Птица сия не пьёт воды, а только кровь(с)
    • Просмотр профиля
Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
« Ответ #17 : 01 Окт, 2018, 00:37:58 »

4 глава "Истоков Второй Мировой войны" будет выложена завтра, в традиционный день Осеннего Бала (ближе к ночи).
Записан
"Сегодня я видел то, что хуже смерти. Это называют миром"(с) Г.К. Честертон, Перелетный кабак
"Правду ты сказал: есть у вас и культура, и наука, и искусство, и свободные учреждения да вот что худо: к нам-то вы приходите совсем не с этим, а только чтоб пакостничать." М.Е.Салтыков-Щедрин, "За рубежом"

Gustav Erve

  • Багровый ястреб
  • Герцог
  • *****
  • Карма: 287
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Мужской
  • Сообщений: 3579
  • Птица сия не пьёт воды, а только кровь(с)
    • Просмотр профиля
Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
« Ответ #18 : 03 Окт, 2018, 20:50:37 »

Прошу прощения за задержку - нужно было готовиться к студенческой конференции

Глава IV. Конец Версаля.

В 1929 году система мер безопасности, направленных против Германии, действовала почти в полном объёме. Германия была разоружена, Рейнланд – демилитаризован, победители формально были едины, а сама система подкреплялась авторитетом Лиги Наций. Через семь лет без единого удара эта система сгинула. Международная стабильность была впервые поколеблена крахом экономической стабильности в октябре 1929 года.  Депрессия имела мало общего с прошедшей войной, хотя люди того времени так не думали. Она не имела никакого отношения к сохранившимся статья мирного договора. Депрессия началась с краха спекулятивного бума в США; последовавшая безработица была вызвана тем, что покупательная способность не могла идти в ногу с увеличившимися средствами производства. Каждый понимает это сейчас; как и то, что лекарством от депрессии было увеличение государственных расходов. В 1929 году это едва ли кто понимал, а те немногие, кто понимал, не были у рычагов государственной власти. Всеобщим убеждением было то, что единственным лекарством является дефляция. Должны быть твёрдая валюта, сбалансированный бюджет, сокращение государственных расходов и урезание зарплат.  Затем, предположительно, цены как-нибудь должны были понизиться, чтобы люди смогли снова начать покупать товары.
Эта политика вызвала экономические трудности и разочарование во всех странах, где она применялась. Но нет  разумного объяснения, почему она могла стать причиной международных затруднений. Во многих странах Великая Депрессия привела к изоляционизму. В Великобритании самые низкие расходы на вооружения в межвоенные годы  были введены в 1932 году Невиллом Чемберленом, министром финансов в национальном правительстве. Французы были ещё менее активны, чем обычно.  Американская политика при Ф.Д. Рузвельте стала сильно более изоляционистской, чем была при его республиканском предшественнике. Германия представляла собой особый случай. Немцы пережили ужасающую инфляцию 1923 года и решили идти теперь в прямо противоположном направлении. Большинство немцев считало эти меры неизбежными, но это не добавляло им популярности.  Все аплодировали такого рода мерам, когда они применялись к другим, но возмущались, когда их стали применять к ним самим. Рейхстаг не обеспечил большинства, нужного для дефляционистского правительства, хотя сам его хотел. В результате Брюнинг управлял Германией два года, не имея большинства в парламенте,  с помощью президентских указов. Интеллектуальный и искренний, он не снискал популярности пытками смягчить последствия дефляции; зато его правительство пыталось добиться популярности с помощью дипломатических успехов. Министр иностранных дел Курциус в 1931 году пытался организовать таможенный союз между Австрией и Германией – мера, не имевшая экономического значения; другой член правительства, Тревиранус, начал кампанию за пересмотр границы с Польшей. В 1932 году Папен, преемник Брюнинга, потребовал равенства в вооружениях для Германии.  Всё это не имело никакого отношения к экономическим трудностям, но нельзя было ожидать от среднего немца понимания таких вещей. Ему годами твердили, что все трудности вызваны Версальским договором, и теперь, когда у него были проблемы, он верил тому, что ему говорили. Более того, Депрессия убила сильнейший аргумент в пользу ничегонеделания: процветание.  Люди, которые хорошо живут, склонны забывать свои обиды; когда же им худо, то им не остаётся ничего, кроме как размышлять о своих проблемах.
Были и другие причины нарастания напряжённости в международных отношениях.  В 1931 году Лига Наций встретилась с первым серьёзным вызовом. 18 сентября 1931 года японцы захватили Маньчжурию, которая на бумаге была частью Китая. Китайцы обратились к Лиге Наций за помощью. Это не было лёгкой задачей.  Японцы имели хороший предлог для вмешательства. Власть китайского центрального правительства была слаба везде, а в Маньчжурии её практически не было, Маньчжурия была в состоянии смуты и беззакония. От этого страдали японские торговые интересы. Было множество прецедентов подобного рода в Китае – самым последним был британский десант в 1927 году в Шанхае.  Кроме того, у Лиги не было средств воздействия. Ни одна страна на пике экономического кризиса не одобрила бы идеи о разрыве торговых связей с Японией. Единственной великой державой, имевшей серьёзные интересы на Дальнем востоке, была Великобритания: и активной политики следовало меньше всего ожидать от британского правительства, вынужденного отказаться от золотого стандарта и ожидавшего всеобщих выборов. В тех условиях даже Великобритания, хотя она и присутствовала на  Дальнем Востоке, не имела средств воздействия  на Японию. Вашингтонское морское соглашение давало Японии региональную гегемонию в районе Тихого Океана; и все сменявшие друг друга британские правительства принимали эту гегемонию, когда намеренно затягивали постройку военно-морской базы в Сингапуре. Чего можно было бы добиться в случае осуждения Японии Лигой Наций? Только выразить своё моральное негодование, которое, не добившись положительного эффекта  само по себе, могло настроить японскую торговую политику против британцев. Был только один аргумент в пользу этого морального осуждения. США, не будучи членами Лиги Наций, были в очень большой степени тихоокеанской державой и проповедовали  «непризнание» любых территориальных изменений, достигнутых военной силой. Это бы удовлетворило женевских доктринёров. Но поскольку американцы даже не думали сокращать свою торговлю с Японией, то это было менее удовлетворительно для китайцев и  - в практическом смысле – для британцев.
Правильно или нет, но британское правительство предпочло восстановление мира выражению морального негодования.  Это был взгляд не только матёрых циников из министерства иностранных дел и не реакционных политиканов, возглавляемых Макдональдом, составлявших национальное правительство. Он разделялся и лейбористской партией, которая тогда клеймила «войну», а не «агрессию».  Любая британская активная политика в 1932 году встретила бы единодушный отпор слева как «порочная защита империалистических интересов» . Лейбористская партия хотела – и в этом отношении она выражала общее британское мнение – что Великобритания не должна наживаться на войне.  Лейбористы предложили наложить эмбарго на продажу оружия обеим воющим сторонам, и правительство приняло это предложение.  Правительство пошло дальше.  Британцы всегда считали Лигу инструментом примирения, а не машиной обеспечения безопасности. Они воспользовались этим инструментом. Лигой была создана комиссия Литтона для исследования ситуации и разработки решения. Комиссия не дала простого ответа. Она обнаружила, что большинство японских претензий вполне обоснованы. Япония не была осуждена как агрессор, хотя  её осудили за использование вооружённых сил до исчерпания всех мирных средств решения кризиса. В знак протеста японцы покинули Лигу Наций. Но на деле британская политика преуспела. Она примирила Китай с потерей и так не контролировавшейся им провинции и восстановила (до 1937 года) мир между Китаем и Японией. Позже Маньчжурскому кризису было придано несоразмерно большое значение. Он стал считаться верстовым столбом на пути к войне, первым решающим «предательством» Лиги, особенно британским правительством. В действительности, Лига под руководством Британии сработала именно так, как британцы мыслили себе работу Лиги: она ограничила и завершила, хотя и не весьма удовлетворительно, конфликт. Больше того, маньчжурский кризис не ослабил силу Лиги Наций, но, собственно, вызвал её  к жизни. Именно тогда под британским руководством был разработан доселе не существовавший механизм наложения санкций. Именно этот механизм сделал возможными – ко всеобщему неудовлетворению – активные действия Лиги во время Абиссинского кризиса 1935 года.
Маньчжурский кризис имел и актуальное для того времени значение, хотя и не то, какое ему приписывается. Он отвлёк внимание от Европы именно тогда, когда обстановка в Европе осложнилась; в частности, он сделал британское правительство исключительно нетерпеливым относительно европейских проблем. Он подкрепил неотразимыми аргументами британское предпочтение примирения – безопасности. Он дал образец для аргументов, которые были представлены в развёрнутом виде на конференции по разоружению в начале 1932 года.  Время для неё было выбрано исключительно неподходящее. Державы-победительницы обещали её созвать с 1919 года, когда мирный договор установил разоружение Германии как первый шаг к тому, чтобы «ограничить вооружения всех наций». Это было далеко от обещания победителей разоружиться до уровня Германии; но это было обещанием, что победители будут что-нибудь делать в этом направлении. От исполнения этого обещания уклонялись все 1920-е годы. Эти увёртки играли на руку немцам. Немцы стали всё громче и громче требовать либо того, чтобы союзники исполнили своё обещание, либо чтобы они сняли ограничения с Германии. Британское лейбористское правительство, взявшее власть в 1929 году, вторило этим немецким требованиям. Большинство англичан было уверено,  что вооружения сами по себе вызывают войны или что они же позволяют неразберихе и недопониманию вовлечь страны в войну (как это было в августе 1914 года), прежде чем горячие головы остынут. Премьер-министр Рамзай Макдональд желал продолжить дело, начатое им в 1924 году, и закончить дело умиротворения. Он является главным ответственным за то, что Лондонская морская конференция 1930 года, которая расширила ограничения на количество боевых кораблей, введённых на Вашингтонской конференции 1921 года, кончилась успехом. Но на Лондонской конференции прозвучало предостережение, которое тогда не было оценено. Споры были начаты итальянской стороной, требовавшей равенства в вооружениях с Францией – требование, которому французы решительно сопротивлялись; с этого момента началось отчуждение этих двух стран, которое в итоге привело Италию на германскую сторону.
Во втором лейбористском правительстве Макдональд неохотно уступил портфель министра иностранных дел Артуру Гендерсону. Эти два человека друг друга ранее в глаза не видели. Гендерсон, в отличие от Макдональда,  был министром в годы Первой Мировой войны и вряд ли считал её ненужной глупостью. Если Макдональд расценивал французское беспокойство как выдумку,  то Гендерсон желал примирить безопасность и разоружение. Гендерсон предлагал использовать разоружение как средство для усиления Британских обязательств перед Францией, как до него Остин Чемберлен надеялся использовать Локарно; конечно, обязательства не были бы тягостными, если бы вооружения повсюду сокращались.  Гендерсон хотел привлечь французов перспективой того, что если они будут сотрудничать с Британией в деле разоружения, то британцы будут их больше поддерживать.  Это была хорошая сделка с французской точки зрения. Хотя лишь немногие французы – а возможно, и никто из них – полностью осознавали то, что  их армия непригодна к наступательной войне, но ещё меньше французов прельщалось перспективой постоянно сдерживать Германию сугубо собственными силами. Безопасность приняла бы другой характер, когда британцы не стали бы полагаться не на Локарно, а стали бы мыслить в практически, в терминах военной мощи. Возможно, они признали бы необходимость сильной французской армии; возможно, стали бы усиливать свою. Поэтому французы тоже стремились  к  Конференции по разоружению под председательством Гендерсона. Это было не просто признание его одарённости как примирителя, какой бы большой она ни была. Это был холодный расчёт: Британия едва ли смогла бы избегнуть увеличившихся обязательств, которые последовали бы за всеобщим разоружением , которое проходило под председательством британского министра иностранных дел на Конференции по разоружению.
Обстоятельства серьёзно поменялись в начале 1932 года, когда Конференция началась. Лейбористское правительство пало. Гендерсон больше не был министром иностранных дел; как председатель на конференции, он больше не олицетворял обязательства Британии, но мог лишь неэффективно давить на враждебное ему правительство. Макдональд больше не подталкивал Гендерсона; теперь Гендерсона тянул назад новый министр иностранных дел, сэр Джон Саймон, почти подавший в отставку, когда началась война, и впрямь подавший в отставку в знак протеста, когда через 18 месяцев был  введён воинский призыв. Саймон, как и Макдональд, считал французские страхи воображаемыми. Кроме того, национальное правительство стремилось проводить политику жёсткой экономии:  оно хотело не увеличивать британские обязательства, но сократить уже имеющиеся. Французы обнаружили к своему разочарованию, что их стремление разоружиться не получили никакой компенсации.  Макдональд говорил им снова и снова: «Французские требования всегда создавали проблемы, так как они требовали от Великобритании взять на себя большие обязательства, а это в данный момент не представляется возможным» . Единственной фальшивой нотой в этом утверждении был намёк на то, что британский подход может измениться.
У британцев был собственный метод сворачивания разоружения  в пользу безопасности. Пока французы надеялись привлечь англичан, англичане стремились привлечь США – на Конференцию о разоружению, хотя и не в Лигу Наций. План имел смысл, пока у власти были республиканцы. Он стал бессмысленным в ноябре 1932 года с избранием президента от демократической партии Ф.Д. Рузвельта. Хотя это демократы при Вильсона стремились обеспечить членство Америки в Лиге Наций и хотя именно Рузвельт позже вовлёк США в делам мира, голосование ноября 1932 года было победой изоляционизма. Демократы были теперь разочарованными вильсонианцами. Некоторые верили в то, что Вильсон обманул американский народ; некоторые верили, что европейские политики обманули Вильсона. Почти все верили, что европейские державы, особенно бывшие союзники, являются неисправимо порочными, и чем меньше Америка будет иметь дел с Европой – тем лучше. Идеализм, некогда побудивший американцев стремиться к спасению мира, теперь побудил их повернуться к миру спиной. Демократическое большинство в Конгрессе провело ряд актов, которые сделали для США невозможным участвовать в мировой политике; и президент Рузвельт подписал их без всякого неодобрения. Эффект был усилен жёстко-националистической экономической политикой «Нового Курса». Меньшим проявлением той же тенденции было то, что правительство Рузвельта наконец «признало» Советскую Россию и тепло приняло наркоминдела Литвинова в Вашингтоне. То, что Россия была исключена из Европы, стало считаться в Америке признаком праведности. Нельзя было ожидать теперь никаких американских обязательств перед Европой – а сами британцы были вытолканы из Европы американским влиянием в той мере, в какой оно присутствовало там.
Неудачным для Конференции по разоружению было и то, что летом 1932 года было достигнуто окончательное соглашение по репарациям. Это был самый худший момент для этого, хотя такое соглашение было бы достойно восхищения, будь оно заключено раньше. Немецкое правительство, теперь уже не Брюнинга, а Папена, было слабее и непопулярнее, чем когда-либо, поэтому было ещё больше озабочено достижением успеха в сфере внешней политики. Репарации не были больше оскорбительны; их место заняло одностороннее разоружение. Никакие реальные переговоры не были возможны; немецкому правительству срочно требовался сенсационный успех. Немцы покинули Конференцию с драматическим протестом: их удалось вернуть лишь обещанием «равного статуса в рамках системы безопасности». Обещание было бессмысленным. Если французы получали безопасность, то немцы не получали равного статуса; а если немцы получали равный статус, то французы не получали реальных гарантий безопасности. Обещание не впечатлило и немецких избирателей.  Их не могли впечатлить даже и реальные уступки. На деле их заботили нищета и массовая безработица: они считали споры о разоружении гигантских размеров красной тряпкой для привлечения внимания – так оно и было. Державы Антанты сделали всё, что было в сих силах, чтобы помочь Папену словами. Им ещё не казалось, что существует какая-то серьёзная угроза со стороны Германии. В 1932 году люди боялись – и правильно боялись – коллапса Германии, а не её силы. Как мог любой компетентный наблюдатель предположить, что страна с семью миллионами безработных, без золотого резерва, с сокращающейся внешней торговлей внезапно станет великой военной державой? Весь современный опыт учил, что сила приходит с богатством – а в 1932 году Германия, конечно, была очень бедной страной.
Все эти расчёты пошли к чёрту 30 января 1933 года, когда Гитлер был назначен канцлером – это событие сейчас окружено таким же количеством легенд, как прибытие в Кент Хенгиста и Хорсы. Это не был «захват власти», как хвастались национал-социалисты. Гитлер был назначен на пост канцлера президентом Гинденбургом строго конституционным путём и с солидным демократическим основанием. Что бы ни говорили квалифицированные мыслители как либеральные, так и марксистские, Гитлер стал канцлером не потому, что обещал немецким капиталистам покончить с профсоюзами, а немецким генералам – воссоздать огромную армию или, тем более, великую войну. Он был назначен на этот просто потому, что он и его партия могли обеспечить в Рейхстаге большинство, и тем самым положить конец ненормальному положению, когда страной четыре года управляют президентскими указами. От него не ожидалось проведения революционной политики как дома, так и за рубежом. Наоборот, консервативные политики с Папеном во главе, который и рекомендовал его Гинденбургу,  сохранили за собой ключевые посты и хотели обратить Гитлера в чисто символическую фигуру.  Они обманулись в своих ожиданиях. Гитлер разорвал верёвки, которыми хотели его связать, и стал полновластным диктатором – хотя не так быстро, как это изображают современные легенды.  Он изменил много в Германии. Он уничтожил политические свободы и власть закона; он изменил немецкую экономическую и финансовую политику; он поссорился с христианскими церквями; он уничтожил отдельные земли и впервые сделал Германию унитарной страной. Но в одной сфере он не изменил ничего. Он вёл такую же внешнюю политику, что и его предшественники, профессиональные дипломаты из министерства иностранных дел, это была политика почти всех немцев. Гитлер также хотел видеть Германию свободной от ограничений, наложенных на неё мирным договором; возродить великую армию; и тем самым вернуть Германии её реальный вес и положение  в делах Европы. Их подходы отличались лишь деталями. Возможно, Гитлер меньше концентрировался бы на Чехословакии и Австрии, не будь он урождённым австрийцем; возможно, его австрийское происхождение, делало его менее враждебным относительно поляков. Но общая модель поведения была неизменной.
Этот взгляд не является общепринятым. Большинство пишущих на эту тему авторов считают Гитлера творцом системы, готовившим с самого начала великую войну, которая разрушила бы современную цивилизацию, а самого Гитлера сделала  властелином мира. На мой взгляд, и государственные деятели слишком поглощены ходом событий, чтобы следовать предварительно заготовленным планам. Они делают один шаг, и второй вытекает из него. Системы на деле творятся историками, как это было с Наполеоном I, и системы, которые приписываются Гитлеру, на деле являются системами Хью Тревора-Рупера, Элизабет Вискиманн и Алана Баллока.  У этих спекуляций есть реальная почва.  Гитлер сам был начинающим историком или, точнее сказать, человеком, который обобщал исторический материал; и он в свободное время действительно создавал системы. Эти системы были его мечтами. Чарли Чаплин ухватил это своим артистическим гением, когда изобразил Великого Диктатора превращающего мир в игрушечный шар и подбрасывающего до потолка ударом ноги.  Гитлер всегда видел себя – в своих мечтах – господином мира. Но мир, над которым он мечтал господствовать, и способы его покорения менялись в связи с обстоятельствами. «Майн Кампф» была написана в 1925 году, под  влиянием французской оккупации Рура. Мечтой дня было низвержение французского господства; способом – союз с Великобританией и Италией. Его «Застольные разговоры» записаны в глубине оккупированной территории во время войны против Советской России; тогда Гитлер мечтал о некоей фантастической Империи, которая рационализировала бы его мечты захватчика. Его последние тексты были написаны в берлинском бункере, когда он был на грани самоубийства; неудивительно, что его мечты стали мечтами о всеобщем разрушении. Ловкость исследователей открывает в этих заявлениях ученика Ницше, геополитика, отражение Атиллы. Я же вижу в них лишь обобщения, сделанные разумом сильным, но недисциплинированным;  догмы, в которых эхом отзывались разговоры, которые велись  в любом австрийском кафе или немецкой пивной.
Была лишь одна постоянная тенденция  в гитлеровской внешней политике, хотя и не новая.  Его система взглядов была «континентальной», как у Штреземана до него. Гитлер не пытался восстановить «Мировую политику», проводимую Германией до 1914 года; не имел планов постройки большого флота; не поощрял скорбь по утраченным колониям, кроме как средство досадить британцам; он даже не интересовался Ближним Востоком – отсюда его слепота к великой возможности, открывшейся после поражения Франции в 1940. Кто-то может связать такие воззрения с австрийским происхождением Гитлера, далёким от океана: или верить, что он выучился этому от некоторых мюнхенских геополитиков.  Но по сути это просто отражение  обстоятельств того времени. Германия была разбита западными державами в ноябре 1918 года, но до того сама разбила Россию в прошлом году. Гитлер, как и Штреземан, не бросал вызов западному мироустройству. Он не хотел уничтожать Британскую Империю или лишать Францию Эльзас-Лотарингии. Наоборот, он хотел, чтобы Антанта признала решение марта 1918 года; отказалась от искусственной отмены этого решения в ноябре 1918 года и признала победу Германии на востоке. Эта программа не была абсурдной.  Многие англичане, не говоря уже о Мильнере и Смэтсе, были согласны с ней уже в 1918 году; ещё больше приняло такие взгляды позже; и большинство французов тоже пришло к этой программе.  Национальные государства Восточной Европы пользовались малой популярностью; Советская Россия – ещё меньшей. Когда Гитлер претендовал на реставрацию Брест-Литовского договора, он мог выставлять себя защитником европейской цивилизации от большевизма и красной опасности.  Возможно, его амбиции действительно были ограничены одним лишь востоком; возможно, эти завоевания были лишь приготовлениями для захвата Западной Европы или всего мира. Никто не мог этого сказать. Это мог сделать лишь ход вещей; но, по странному стечению обстоятельств, ответ не получен. Против всех ожиданий Гитлер обнаружил себя в войне с западными державами до того, как захватил восток. Тем не менее, экспансия на восток оставалась  постоянной, если не единственной, целью его политики.
Не было ничего оригинального в гитлеровской политике. Уникальным качеством Гитлера была способность переводить в дела общепринятые слова и мысли. Он воспринимал серьёзно то, о чём остальные только болтали. Движущей силой Гитлера была ужасающая буквальность. Писатели громили в своих работах демократию на протяжении полувека. Это сподвигло Гитлера создать тоталитарную диктатуру. Почти все немцы считали, что с безработицей надо «что-то сделать». Гитлер был первым, кто настоял на реализации этого «чего-то». Он отвергал конвенционные правила; и так он пришёл к экономике полной занятости, почти так же, как Ф.Д. Рузвельт за океаном. Опять же, в антисемитизме не было ничего нового. Он был «социализмом дураков» на протяжении многих лет. Мало кто следовал принципам этой идеологии. Игнац Зейпель, австрийский канцлер в 1920-е годы, говорил об антисемитизме, который проповедовала, но не проводила в жизнь его партия: «Это для улицы». Гитлер и был этой «улицей». Многие немцы сомневались насчёт одного акта гонений за другим, которые нашли свою кульминацию в неописуемом зле газовых камер. На мало кто знал, как протестовать.  Все антиеврейские меры Гитлера логически вытекали из расистских доктрин, которые разделялись большинством немцев.  То же было и во внешней политике. Не так уж и много немцев страстно и постоянно заботило, будет ли Германия вновь господствовать в Европе. Но они говорили так, словно их это действительно страстно заботило. Гитлер сделал по слову их. Он заставил немцев жить в соответствии со своими убеждениями или отбросить их – к их большому сожалению.
В своих принципах и доктринах Гитлер был не более порочен и бесчестен, чем любой другой  современный ему западный деятель. Но своими злыми делами на практике он превзошёл их всех. Политика западных государственных деятелей строилась, в конечном счёте, на силе – французская на силе армии, британская на силе  флота. Но они надеялись, что использование этой силы не понадобится. Гитлер намеревался использовать эти силы или, по крайней мере, угрожал их использовать. Если западная мораль кажется более высокой, то это, в основном, по той причине, что она есть мораль статус-кво;  Гитлер же представлял аморальность ревизионизма. Есть, однако, любопытное, хотя и чисто внешнее, различие в целях и средствах Гитлера. Его целью было изменение, разрушение существующего европейского порядка; его методом было выжидание. Несмотря на свои грубые и жестокие разговоры, он был мастером ожидания.  Он никогда не  совершал лобовых атак на подготовленные позиции – по крайне мере, пока его разум не подточили лёгкие победы. Как Иисус Навин пред стенами Иерихона, он предпочитал ждать, пока силы его врагов не будут поглощены собственными раздорами, что и обеспечит ему успех.  Он уже использовал этот метод для получения власти над Германией. Он не «захватил» власть – он подождал, пока те же люди, что стремились не пустить его к власти, сами отдадут её. В январе 1933 года Папен  и Гинденбург просили его стать канцлером, и он вежливо согласился. То же было и во внешней политике. Гитлер не оглашал точных требований. Он объявлял о своей неудовлетворённости сложившимся положением; затем он ожидал уступок, делаемых, чтобы заткнуть ему пасть, просто протягивая руку за следующей уступкой. Гитлер не знал никаких иностранных государств лично. Он редко слушал министра иностранных дел; почти никогда не читал отчёты послов. Он оценивал зарубежных государственных деятелей интуитивно. Гитлер был убеждён, что знает, как правильно обращаться с буржуазными политиками, как немецкими, так и иностранными, что их нервы сдадут раньше, чем его. Это убеждение было достаточно правильным, чтобы привести Европу к катастрофе.
Возможно, это ожидание не было сознательным. Величайшие мастера государственного строительства – те, что не всегда знали точно, что они делают. В первые годы своей диктатуры Гитлера не сильно трогали внешние сношения. Большую часть своего времени он проводил в Берхтесгадене, продолжая безрассудно мечтать. Когда он возвращался к повседневной жизни, то его главной заботой было удержание полного контроля над НСДАП. Он наблюдал и поощрял распри между важнейшими лидерами национал-социалистов. Затем настал черёд установления контроля НСДАП над немецким государством и народом; только после этого – перевооружения и экономической экспансии. Гитлеру нравилась техника – танки, аэропланы, пушки. Он восхищался строительством дорог и ещё больше – архитектурными чертежами. Дипломатия находилась в самом низу списка. В любом случае, он мало что мог сделать, пока Германия не была перевооружена. События навязали ему ожидание, которое он предпочитал. Он мог спокойно передоверить внешнюю политику старым профессионалам из министерства иностранных дел. В конце концов, их цели были схожи: они тоже желали уничтожить Версальскую систему. Им нужен был лишь внезапный толчок к действия, дерзкая инициатива, которая внезапно прояснила бы ситуацию.
Этот образ действий скоро был применён на Конференции по разоружению. Государственные мужи держав Антанты не обманывались насчёт намерений Гитлера. Они имели точную информацию от своих представителей в Берлине – сэр Джон Саймон назвал эти сведения «ужасающими» . Впрочем, они могли прочесть правду в любой газете, несмотря на изгнание из Германии британских и американских корреспондентов. Нет большей ошибки, чем считать, что Гитлер не предупреждал  заграничных политиков. Наоборот, он слишком часто их предупреждал. Западные политики видели ситуацию даже слишком ясно. Германия имеет сейчас сильное правительство, которое намерено снова сделать Германию великой военной державой.  Но что могли сделать державы Антанты? Они снова и снова задавали этот вопрос себе и друг другу. Одним очевидным вариантом было организовать немедленную интервенцию в Германию и не дать Германии перевооружиться с помощью силы. Это предлагала британская сторона на Конференции по разоружению ; это же постоянно предлагали сделать французы. Это предложение часто повторяли и всегда отвергали. Оно было невыполнимым во всех отношениях. США, очевидно, не приняли бы участия в интервенции. Напротив, американское общественное мнение было бы резко против; а это много значило для Великобритании. Против этого было и британское общественное мнение – не только левые, но и члены правительства. Отстраняясь от принципиальных возражений, правительство не могло увеличить расходы – а интервенция была бы очень дорогим мероприятием – и не имело в своём распоряжении достаточно военной силы. Муссолини тоже остался бы в стороне, надеясь обернуть «ревизионизм» на пользу Италии.  Оставалась одна Франция; а Франция решительно не хотела действовать в одиночку.  Если бы французы были бы честны с собой, они бы признали, что не имеют сил для интервенции. Кроме того, чего можно было достигнуть с помощью интервенции? Если бы гитлеровское правительство пало, то настал бы хаос, куда более сильный, чем после оккупации Рура; если же оно не пало бы, то немецкое перевооружение продолжилось  бы тотчас после вывода войск интервентов.
Альтернативой было ничегонеделание: оставить Конференцию и позволить событиям идти своим чередом. Как британцы, так и французы отвергали этот путь как «неприемлемый», «немыслимый», «рождённый отчаянием». Но что оставалось? Какой ловкий трюк позволил бы удовлетворить немцев, не подвергая опасности французов? Французы настаивали на то, что они допустят равенство вооружений с Германией лишь при наличии твёрдых британских  гарантий безопасности, подкреплённых совместной работой штабов и увеличением армии. Британцы решительно отвергали эти предложения и полагали, что если равенство в вооружениях удовлетворит немцев, то и гарантии будут без надобности. Если Гитлер пойдёт на соглашение, то «…он может быть будет склонен уважать его… Его подпись будет связывать Германию крепче, чем подписи всех предыдущих немецких правительств» .  Если же Германия не заключит соглашения, то «…силу мирового негодования против неё трудно будет переоценить» ; «мир узнает, каковы истинные намерения немцев» .  Нельзя сказать, серьёзно ли относились британцы к своим взглядам.  Возможно, они ещё верили, что французская несговорчивость является основным препятствием к мирной Европе и потому не были особо щепетильны в том, как убрать с дороги это препятствие. Прецедент 1871 года продолжал много значить для них. Россия тогда денонсировала статьи Парижского мирного договора, усматривавшие демилитаризацию Чёрного моря; прочее державы согласились на это при условии, что Россия получит одобрение международной конференции.  Обычное право Европы было сохранено. Одна конференция могла создать договор; другая – разорвать его.  Теперь важно было не  допустить перевооружения Германии, а добиться того, чтобы оно протекало в рамках международных соглашений.  Британцы также полагали, что немцы будут склонны заплатить за «узаконивание своих беззаконных дел» .  Британцам всегда нравилось чувствовать себя правыми с точки зрения международного законодательства; они полагали, что немцы похожи на них в этом отношении. Британцы не могли предположить, что какая-нибудь держава предпочтёт возвращение времён «международной анархии».  Разумеется, Гитлер не стремился возвращать международную анархию. Он тоже хотел международного порядка; но это должен был быть «новый порядок», а не модифицированная версия Версальской системы.
Были и дальнейшие расчёты, которые больше всего определяли атмосферу тех лет.  Все, особенно британцы и французы, полагали, что перевооружение Германии займёт много времени. Германия была практически безоружна на момент прихода Гитлера к власти. У неё не было танков, самолётов, тяжёлой артиллерии, обученных резервистов. Должно было пройти по стандартным меркам  не меньше десяти лет, прежде чем германская армия станет грозной военной силой. Эти расчёты не были полностью ошибочными. Такое мнение было же и Гитлера и Муссолини. В своих беседах они называли решающим годом 1948 год. Множество ранних тревог о немецком перевооружении были ложными. Так, когда Черчилль в 1934 году заявлял, что данные о немецких ВВС, которыми располагает британское правительство, преуменьшены, и Болдуин ему возражал, то Болдуин, как мы знаем сейчас из немецких документов, был прав, а Черчилль нет. Даже в 1939 году немецкая армия не была готова к затяжной войне; и даже в 1940 году немецкие сухопутные войска уступали почти во всём французским, кроме уровня командования.  Западные державы допустили две ошибки. Они не смогли осознать того факта, что Гитлер – это игрок, который играет с высокими ставками при собственных маленьких ресурсах. Они также не смогли осознать экономических достижений Шахта, который использовал бывшие в его распоряжении ресурсы менее расточительно, чем западные державы. Страны того времени  с более или менее свободной экономикой  использовали свой экономический потенциал на 75% . Шахт первый создал систему полной занятости и тем добился почти полного использования немецкого потенциала. Сейчас это банальность. А тогда это казалось магией за пределами человеческого понимания.
Конференция по разоружения ненадолго пережила приход Гитлера к власти. Во время лета 1933 года Великобритания  и Италия давили на Францию, чтобы та дала Германии теоретическое «равенство» в вооружениях. В конце концов, должно было пройти достаточно времени, чтобы это «равенство» стало реальностью.  Давление было почти успешным. Французы были почти согласны.  22 сентября британские и французские министры встретились в Париже. Французы заявили, что согласны на равенство или нечто вроде равенства. Тогда Даладье, французский премьер-министр, спросил: «Какие существуют гарантии того, что Конвенция будет соблюдаться?». Вновь возникла старая проблема. Саймон ответил: «Правительство Его Величества не может принять на себя дополнительную ответственность в виде санкций. Общественное мнение Англии этого не поддержит». Раздался и более авторитетный голос, чем Саймона. Стенли Болдуин, лидер консервативной партии, неформальный глава английского правительства, прибыл из Экса (Aix) на эту встречу. Он посвятил весь свой отпуск изучению европейских дел. Он решительно поддержал Саймона: не может быть новых британских обязательств. Он добавил: «Если бы было доказано, что Германия перевооружается, то немедленно возникла бы новая ситуация, с которой бы Европа столкнулась…. Если такая ситуация случится, то Правительство Его Величества отнесётся к ней очень серьёзно, но такой ситуации пока нет» . Речь была Болдуина; но её дух был унаследован от Макдональда.  Французам предлагали от преимущества, которое они воображали реал
Записан
"Сегодня я видел то, что хуже смерти. Это называют миром"(с) Г.К. Честертон, Перелетный кабак
"Правду ты сказал: есть у вас и культура, и наука, и искусство, и свободные учреждения да вот что худо: к нам-то вы приходите совсем не с этим, а только чтоб пакостничать." М.Е.Салтыков-Щедрин, "За рубежом"

Gustav Erve

  • Багровый ястреб
  • Герцог
  • *****
  • Карма: 287
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Мужской
  • Сообщений: 3579
  • Птица сия не пьёт воды, а только кровь(с)
    • Просмотр профиля
Re: Алан Тейлор. Переводы эра Густава.
« Ответ #19 : 03 Окт, 2018, 20:55:39 »

.  Французам предлагали от преимущества, которое они воображали реальным, в обмен на нечто неопределённое в случае неправильного немецкого поведения. Это французов не удовлетворило. Французы отклонили это робкое предложение. Когда конференция снова собралась, они заявили, что согласны признать равенство с Германией только если немцы останутся разоружёнными на протяжении «испытательного срока» в четыре года.
Это был шанс для Гитлера. Он знал, что французы останутся в одиночестве, что Британия и Италия симпатизируют позиции Германии. 14 октября 1933 года Германия покинула Конференцию по разоружению; неделей позже она вышла из Лиги Наций.  Ничего не произошло. Немецкое министерство иностранных дел было в ужасе от инициативы Гитлера. Тогда н сказал им: «Ситуация развивается ожидаемо. Не следует ожидать ни угроз  Германии, ни их реализации…. Критический момент, вероятно,  прошёл» . Так и вышло. Гитлер испытал свой метод  в дипломатии, и он сработал. Он подождал, пока антигерманская оппозиция не окажется внутренне деморализованной, а затем развеял её, как пух, одним ударом. В конце концов, французы не могли пойти войной на Германию просто из-за того, что последняя покинула Конференцию по разоружению. Французы могли действовать лишь тогда, когда Германия действительно перевооружилась бы; но тогда было бы слишком поздно [для активных действий]. Британцы продолжали симпатизировать немецкой позиции. В июле 1934 года газета The Times писала: «В грядущие годы будет больше причин бояться за Германию, чем Германии». Лейбористская партия продолжала требовать всеобщего разоружения как прелюдию к безопасности. Макдональд по-прежнему определял курс как правительства, так и оппозиции. Гитлер был настолько уверен, что предложил французам признать неравенство – немецкая армия ограничивалась 800000 солдат, а немецкие ВВС – половиной от французских. Уверенность Гитлера оправдалась: французы были тогда раздражены сверх меры.  17 апреля 1934 года Барту, министр иностранных дел правых взглядов в национальном правительстве, возникшего после бунтов 6 февраля, отказался легализовать какое бы то ни было немецкое перевооружение и заявил: «Франция отныне предполагает обеспечивать  свою безопасность собственными силами». Конференция по разоружению умерла, несмотря на позднейшие попытки оживить её труп. Французы дали сигнал к началу гонки вооружений. Характерно, что они так и не смогли её повести. Их расходы на оборону продолжали урезать во время подготовки к Конференции по разоружению и не возвращались  до уровня 1932 года вплоть до 1936 года.
Конец Конференции по разоружению не обязательно означал войну. Был и третий путь, хотя он яростно отрицался британцами: возвращение к традиционным методам дипломатии.  Все начали без зазрения совести возвращаться к тому же внешнеполитическому курсу, какой был до появления Гитлера. Первым был Муссолини. Ему никогда не нравилось женевское мироустройство и его поддержка. Как первый фашист Европы, он быль польщён тем, что Гитлер подражал ему; он предполагал, что Германия всегда будет шакалом Италии, не наоборот. Несомненно, он считал угрозы и похвальбы Гитлера такими же пустыми, как собственные. В любом случае, он был далёк от того, чтобы бояться возрождения Германии, наоборот, он приветствовал его, чтобы использовать как рычаг для обеспечения уступок Италии со стороны Франции, а потом и Великобритании – намерение, которое британские дипломаты проглядели.  Муссолини предложил Пакт четырёх держав.  Четыре великие державы – Великобритания, Германия, Франция  и Италия – вместе должны были составить нечто вроде европейской директории, которая устанавливала бы законы для маленьких стран и обеспечивала бы «мирную ревизию». Британцы были в восторге. Они тоже хотели добиться уступок от Франции – хотя , в основном,   ради блага Германии. Идея о Великобритании и Италии как о доброжелательных посредниках между Германией и Францией не была новой.  Эта идея была закреплена в Локарно, хотя Муссолини тогда играл меньшую роль; её защищал Джон Морли в 1914 году, когда он пытался удержать Британию от вступления в войну; она поддерживалась Саймоном и Макдональдом в 1914 году и поддерживалась ими сейчас, хотя эти бывшие радикалы оказывались в двусмысленном положении, считая Муссолини краеугольным камнем европейского мира. Гитлер тоже был готов к тому, что Муссолини сделает всю предварительную работу за него. Французы были возмущены, оказавшись как бы в заключении  между двумя стражниками, Италией и Британией. Они сперва согласились с пактом, хотя и заявили, что ревизия может быть осуществлена лишь при единогласном одобрении всех заинтересованных сторон. Затем они использовали в качестве предлога уход Германии из Лиги Наций для полного разрушения Пакта.  Тем не менее, этот пакт остался основной идеей итальянской политики, да и британской тоже вплоть до самого начала войны. Ещё более странно то, что французы к тому времени сами пришли к этой идее. 
Главное значение пакта заключалось для того времени во влиянии, оказанном им на Восточную Европу. Как Советская Россия, так и Польша, забили тревогу, хотя и с разными результатами. Русские перешли с немецкой стороны на французскую; поляки, до известной степени, с французской на немецкую. Союз четырёх европейских держав был ночным кошмаром советских руководителей; они верили, что он будет прелюдией к новой интервенции. До прихода Гитлера к власти они обороняли себя поощрением немецкого рессентимента против Франции и развивая военное и экономическое сотрудничество с Германией, начатое в Рапалло. Теперь они сменили сторону. В отличие от государственных деятелей Западной Европы, он серьёзно отнеслись к словам Гитлера. Они верили в то ,что он хочет уничтожить коммунизм не только в Германии, но и в России; и они боялись, что большинство европейских политиков будут приветствовать такое развитие событий. Они были убеждены в том, что Гитлер хочет захватить Украину. Советские интересы были чисто оборонительными. Мечты о мировой революции давно исчезли. Их величайшей тревогой был Дальний Восток, где он видели себя – с японцами в Маньчжурии, пребывающими в мире с китайцами  -  под постоянной угрозой японского нападения. Лучшие советские войска были на Дальнем Востоке; и советские вожди хотели от Европы только того, чтобы она оставила их в покое. Там, где раньше они клеймили «рабский договор» Версаля, они стали проповедовать уважение международного права; исправно посетили Конференцию по разоружению, которую раньше называли «буржуазным притворством», а в 1934 году вступили в Лигу Наций, тоже ранее бывшую «буржуазным притворством». Это был союзник как бы нарочно сделанный  для французов: великая держава, настроенная решительно против «ревизии», которая могла спасти их от давления со стороны Великобритании и Италии. Де-факто эта связь между ними установилась в течение 1933 года. Это был союз очень ограниченного толка. Русские стали склоняться к французской системе только потому, что верили в то, что она может обеспечить им больше безопасности; они не предвидели того, что она может наложить на них увеличение обязательств.  Русские переоценивали силу Франции, как материальную, так и моральную.; и, как и все, кроме Гитлера, переоценивали силу  писанных соглашений, несмотря на то, что они явно были свободны от буржуазной морали. Русские тоже полагали преимуществом наличие на своей стороне международного права. Французы, со своей стороны, не намеревались сколь-нибудь серьёзно возрождать альянс с Россией. Они мало верили в русскую силу, а в советскую искренность – ещё меньше. Они знали, что дружба с Советской Россией сильно не одобряется Лондоном; и хотя французов раздражали британские стремления к умиротворению, ещё больше они боялись перспективы утратить  хоть малейшую тень британской поддержки. Франко-советское сближение было перестраховкой, не более.
Но и этой перестраховки хватило, чтобы встревожить руководителей немецкой внешней политики. По их мнению, линия Рапалло была ключевым фактором восстановления немецкой мощи. Она давала гарантии безопасности от Польши; она позволяла вымогать уступки у западных держав; на практике она же помогала в деле тайного перевооружения. Нейрат, министр иностранных дел Германии, сказал: «Мы не можем ничего сделать, если Россия не будет прикрывать нам тыл» . Бюлов, его помощник, записал: «…хорошие германо-советские отношения исключительно важны для Германии» .  Единственным несогласным с этим был Гитлер. Несомненно, его антикоммунизм был искренним; несомненно, что он, как австриец, не разделял общего среди прусских консерваторов отношения  к России; несомненно, он видел, что разрыв с Россией подымет его значение, как защитника европейской цивилизации от коммунистического мятежа. Его непосредственный мотив, однако, был более прагматичен: Россия никак не могла повредить Германии. И не только потому что Германию и Россию разделяла Польша.  Советские вожди сами не хотели действовать.  Наоборот, они потому и перешли на сторону Франции, потому что полагали, что такой ход будет стоить им меньше как усилий, так и рисков, чем продолжение дружбы с Германией. Они голосовали против Германии в Женеве; но они не действовали. Гитлер видел, что Рапалло исчезло безо всяких затруднений.
С другой стороны, поляки могли действовать против Германии и говорили об этом открыто; регулярно из Варшавы раздавались призывы, пусть и бесплодные, к превентивной войне. Ни один немецкий министр иностранных дел после 1918 не предлагал дружбы с Польшей, пусть и временного характера – слишком сильна была рана от Данцига и Польского коридора. Гитлер был свободен от этого предрассудка, как и от любого другого. Показателем господства, которое Гитлер обрёл над немецким «правящим классом», было то, что он смог проигнорировать наиболее укоренившуюся обиду; это показывает и то, что немецкий народ был безразличен к своим так называемым обидам, ибо после этого шага  не было народного недовольства. Некоторые немцы уговаривали себя, что эта дружба будет временной; Гитлер позволял им так думать. Его действительные намерения были менее связаны с тем или иным путём достижения цели. Главным для Гитлера было обеспечение господства Германии в Европе, а не одна лишь «ревизия» немецких границ; он был больше озабочен превращением соседей Германии в её сателлитов, чем просто отгрызанием кусков их территорий.  Он следовал этой политике и относительно Италии, где он отказался от того, что было для него гораздо более ценным, чем Данциг или Польский коридор, а именно Южного Тироля, ради дружбы с Италией. Гитлер признал, что Польша, как и Италия, является «ревизионистской» державой, хотя самым своим существованием обязана победе Антанты; поэтому он верил в то, что Польшу, как и Италию, можно будет переманить на свою сторону.  Ради этого вполне можно было пожертвовать Данцигом и Польским коридором. Гитлер никогда не аннексировал территории ради самой аннексии. Как показала его дальнейшая политика, он не имел возражений против существования других стран, пока они действовали как немецкие псы.


Но и в отношениях с Польшей, как и в других делах, инициатива не принадлежала Гитлеру. Он позволил, чтобы другие сделали за него работу. Пилсудский и его присные, правившие Польшей, претендовали на то, чтобы принимать участие в большой игре. Они негодовали на Пакт четырёх держав, который казался им в основе своей направленным против Польши; и они были встревожены сближением Франции и Советской России. Поляки никак не могли забыть того, что хотя Данциг и Польский коридор вызывали немецкий рессентимент на западной границе, они сами удерживали десятикратно большую территорию на востоке, населённую не поляками. Поэтому хотя польские полковники боялись Германии, Советской России они боялись больше.  Кроме того, полякам нравилось быть главным союзником Франции на востоке; а действовать как авангард франко-советского альянса  для них было куда менее привлекательно.  Бек, министр иностранных дел Польши, всегда обладал громадными запасами самоуверенности, хотя и ничем больше. Бек был уверен, что сможет обращаться с Гитлером как с равным или даже приручить его. Бек предложил улучшить немецко-польские отношения, и Гитлер принял его предложение. Результатом стал польско-немецкий договор о ненападении января 1934 года, ещё один удар по рушившейся системе безопасности. Гитлер теперь был свободен от перспектив  польской помощи французам; сам же, отказавшись денонсировать немецкие требования, отказался от использования силы для их исполнения – высокопарная формула, также активно используемая правительством ФРГ после Второй Мировой войны. Это соглашение было первым успехом Гитлера в международных делах; за нм последовали и другие. Была и глубокая неопределённость в соглашении, заключённом между такими людьми, как Гитлер и Бек. Гитлер полагал, что Польша вышла из французской системы, что было правдой. Дальше он предположил, что полковники примут логически вытекавший из этого шага вывод, т.е. станут верными сателлитами Германии, связавшими себя с её интересами и желаниями.  Бек же полагал, что это соглашение не делает Польшу чьим-либо сателлитом, но наоборот, сделало её более независимой, чем раньше. Сколько Польша имела альянс с Францией, столько она следовала французской политике, а, при новых обстоятельствах, Польша могла оказаться под советским руководством. Соглашение с Германией позволило Польше отвергнуть французские настояния, но при этом Польша сохраняла альянс с Францией на случай обострения отношений с Германией. Пакт 1934 года не был выбором Германии (даже между Германией и Россией); это было средство, которое позволяло Польше балансировать между Германией и Россией более уверенно.
Эти различия показали себя в будущем. В 1934 году этот пакт громадно увеличил гитлеровскую свободу манёвра. Но он ещё не был готов ей воспользоваться. Немецкое перевооружение только началось, у и него было достаточно внутренних проблем – оппозиция со стороны как консерваторов сторонников, так и революционных последователей. Этот внутренний кризис не закончился 30 июня 1934 года, когда смутьяны были перебиты по приказу Гитлера. Через месяц скончался Гинденбург. Гитлер унаследовал его пост президента – ещё один шаг на пути к диктаторской власти.  Было неподходящее время для заграничных авантюр, да и для внешней политики вообще. Впервые ход событий, на который полагался Гитлер, обернулся против него. Это случилось в Австрии, где он родился.  Это было государство-огрызок, последний фрагмент империи Габсбургов, которому искусственно была навязана независимость в 1919 году. Независимая Австрия была главной гарантией безопасности Италии, безвредным буфером между ней и Европой. Италия потеряла бы всю свою удалённость от Европы, если Австрия входила в состав Германии или подпадала бы под немецкий контроль.  Кроме того, в Италии, в бывшем Южном Тироле, а ныне Альто Адидже, проживало больше трёхсот тысяч немецкоговорящих людей: вчерашних австрийцев, сегодняшних итальянцев, но всегда – немцев. Это было ещё одной причиной для Италии опасаться триумфа Германии в Австрии.
Гитлер прекрасно знал, что хорошие отношения с Италией могут дать ещё больше выгод, чем хорошие отношения с Польшей. Уже в «Майн Кампф» он указывал на то, что для Германии Италия является естественным союзником против Франции. Теперь же, в 1934 году, любой мог увидеть, что дружба двух диктаторов является жизненно необходимой для Германии в «угрожающий период».  Но для Гитлера пожертвовать Австрию Италии было тяжелее, чем пожертвовать Данциг и Польский коридор Польше. Не потому, что он был вождём немецкого народа: последний мало беспокоился об этом предположительно германском деле, в то время, как многие немцы переживали из-за Данцига и Польского коридора. Для него было тяжелее это сделать, потому что сам он был немецким националистом в Австрии задолго до того, как стать вождём националистов в Германии. Кроме того, австрийский вопрос развивался и вне дипломатии. Независимая Австрия была в плохом состоянии. В ней никогда не было достаточно веры в себя после Сен-Жерменского договора, несмотря на то, что её экономика была в неплохом состоянии.  Австрийские клерикалы и австрийские социалисты были непримиримо враждебны друг другу; и угроза со стороны нацистской Германии их не сблизила. Наоборот, Дольфус, вождь австрийских клерикалов, вверил себя попечению Муссолини и, подзуживаемый им, уничтожил австрийских социалистов и демократическую республику разом в феврале 1934  года.
Эта гражданская война, в свою очередь, приободрила австрийских нацистов. Клерикальная диктатура была непопулярна; нацисты наделись привлечь на свою сторону большинство бывших  социалистов.   Австрийские нацисты получали деньги и оружие из Германии; их ободряло мюнхенское радио; но сами они не были, как часто думали заграницей, всего лишь немецкими агентами, которых спускали с поводка и сажали обратно. Гитлер действительно мог их легко спустить с поводка; вот посадить их обратно на поводок было очень трудно – особенно учитывая, что сам Гитлер признался, что он был бы австрийским нацистским агитатором, если бы не стал вождём Германского Райха. Максимум, что от него можно было ожидать, не педалировать австрийский вопрос. Гитлер сказал на заседании совета министров:  «Я готов забыть об Австрии на долгие годы, но я не могу сказать этого Муссолини» . Немецкие дипломаты – сами неспособные сдержать Гитлера – надеялись, что он пойдёт на уступки, если встретится лицом к лицу в Муссолини. Немецкая дипломатия организовала их личную встречу 14 июня 1934 года. В первый, хотя и не в последний раз, на Муссолини была возложена задача, неподъёмная для любого другого человека: сделать Гитлера «умеренным».
Эта встреча не оправдала ожиданий. Оба диктатора были едины в нелюбви к Франции и Советской России; и, к взаимному удовлетворению, они забыли договориться об Австрии. Гитлер отрицал, достаточно правдоподобно, всякое желание аннексировать Австрию. «Человек независимых взглядов» должен был стать австрийским канцлером; должны были быть проведены честные выборы, а потом австрийские нацисты войдут в правительство. Это было простое решение; Гитлер получил то, что хотел, безо всякой борьбы.  Муссолини заявил, что нацисты должны прекратить кампанию террора, и тогда Дольфус будет к ним относиться более благожелательно – он тогда убедится в их безвредности . Гитлер, конечно, даже и не подумал выполнять требования Муссолини.  Он не попытался сдержать австрийских нацистов. Они же, вдохновлённые ночью длинных ножей, хотели сами устроить кровавую баню. 25 июля 1934 года австрийские национал-социалисты захватили здание правительства, прикончили Дольфуса и попытались захватить власть. Гитлер, хотя обрадовался смерти Дольфуса, не смог ничем помочь своим австрийским последователям. Итальянские войска демонстративно двинулись к альпийской границе; Гитлер был вынужден стоять и смотреть на то, как Шушниг восстанавливает порядок под защитой Муссолини.
Австрийское восстание поставило Гитлера в униженное положение. Оно также расстроило хрупкий баланс, из которого Муссолини намеревался извлечь больше прибыли. Муссолини предполагал, что немецкая политика будет развиваться по-старому, требуя уступок от Франции и Польши, оставив Австрию в покое. Тогда бы он счастливо балансировал между Францией и Германией, получая награды от обеих стран, но не связывал бы себя с ними никакими обязательствами.  Внезапно он обнаружил, что его позиции сменились на прямо противоположные; если Австрия была под угрозой, то это он нуждался в поддержке Франции, а не наоборот. Муссолини стал поборником исполнения договоров и паладином коллективной безопасности, точно так же, как раньше он был адвокатом ревизии договоров – но и тогда, и сейчас за чужой счёт. Британцы приветствовали такой поворот его политики. Британия постоянно преувеличивала силу Италия, невозможно объяснить почему. Она никогда не желала смотреть в лицо суровым фактам экономической слабости Италии, нехватке собственных источников угля, относительно слабой тяжёлой промышленности. Италия для британцев была просто «великой державой»; и, конечно, миллионы солдат, пусть плохо вооружённых, всё же выглядели грозно на фоне маленькой британской армии. И они верили в хвастовство Муссолини. Он называл себя сильным человеком, великим воином, великим государственным деятелем – а британцы в это поверили.
Французы поначалу были менее торопливы. Барту, французский  министр иностранных дел, надеялся сдержать Германию без того, чтобы платить Муссолини. Он предлагал решить вопрос с помощью Восточного Локарно: Франция и Россия совместно гарантируют существующие восточные границы Германии, как Британия и Италия ранее гарантировали её западные границы. Эта схема была наиболее неблагоприятна для Германии и Польши, двух наиболее затронутых этим планом стран. Германия не желала никакого усиления французского влияния в странах Восточной Европы; поляки решительно не желали допускать русских обратно в европейские дела. Гитлер со своим обычным умением ждать потерпел, пока поляки  не разрушат Восточное Локарно для него. Барту остался лишь с неясным пониманием того, что Франция и Россия должны действовать вместе – в том маловероятном случае, если они решатся на это. В любом случае, дни Барту были сочтены. В октябре 1934 года король Югославии Александр посетил Францию для укрепления союза Югославии и Франции. В Марселе он был убит хорватским террористом, которого обучили итальянцы. Барту, бывший рядом, был смертельно ранен и истёк кровью. Преемник Барту, Пьер Лаваль, был человеком более современным, умнейшим и, возможно, самым беспринципным французским политиком. Он начал как радикальный социалист и был пацифистом в годы Первой Мировой. Как и многие другие ренегаты-социалисты (ярким примером может служить Макдональд), Лаваль очень плохо относился к Советской России и очень хорошо – к фашистской Италии. Хотя он позволил довести политику Барту до заключения франко-советского пакта мая 1935 года, сам пакт был бессмысленным: он не был подкреплён военным соглашением, как старый франко-русский альянс, он никогда не воспринимался серьёзно ни одним французским правительством, а возможно – и советским правительством тоже. Всё, что французы получили от этого пакта – инструкцию Сталина ФКП не препятствовать более работе на национальную оборону: самого наличия такой инструкции было достаточно для французских патриотов, чтобы стать пораженцами.
Лаваль возложил все свои надежды на Италию. Он посетил Рим, восхитился тем, как австрийский кризис излечил Муссолини от ревизионистских поползновений. Гитлер же, в свой черёд, казалось, стремился сплотить единый антигерманский фронт. Он отбрасывал оставшиеся ограничения на немецкие вооружённые силы с растущим презрением; наконец, в марте 1935 года он объявил о восстановлении всеобщей воинской повинности. Тогда бывшие победители начали выказывать признаки сопротивления. В апреле 1935 года была организована большая конференция в Стрезе: Макдональд и Саймон от Великобритании, Фланден(премьер-министр) и Лаваль от Франции, Муссолини от Италии. Не было ничего подобного в Европе с дней Ллойд-Джорджа, когда собирался Верховный Совет Антанты. В последний раз была проявлена солидарность стран Антанты,  умирающее эхо дней победы; страннее всего было то, что три державы, которые «сделали мир безопасным для либеральной демократии», теперь были представлены ренегатами-социалистами, двое из которых (Лаваль и Макдональд) были пацифистами в годы войны, а третий(Муссолини)  - уничтожил демократию в собственной стране. Италия, Франция и Великобритания решились в одиночку поддерживать существующее устройство Европы и сопротивляться любым попыткам изменить его силой.  Это было впечатляюще на словах, хотя они и запоздали, учитывая то, как уже изменились обстоятельства. Но хоть одна из трёх держав выражала в этих словах свои намерения? Итальянцы обещали послать свои войска на защиту Бельфора в случае войны, а французы обещали послать войска на защиту Тироля. Но на деле каждая из трёх держав надеялась получить помощь от двух других, не дав ничего взамен; и каждая держава радовалась, видя затруднения других.
Гитлер же, со своей стороны, получил мощное подкрепление. В январе 1935 года в Сааре – области, отчленённой от Германии в 1919 году – был проведён плебисцит, который должен был определить её будущее.  Область населяли преимущественно промышленные рабочие – по взглядам преимущественно социал-демократы или католики. Они знали, что их ждёт в Германии: диктатура, уничтожение профсоюзов, преследования христианских церквей. Тем не менее, на выборах, чья честность несомненна, 90% проголосовали за возвращение в Германию. Это было доказательство того, что притягательность немецкого национализма будет неотразимой и в Австрии, Чехословакии, Польше. С такой силой за своей спиной Гитлер мог не бояться старомодных дипломатических демонстраций. Меньше чем через месяц после встречи в Стрезе, Гитлер денонсировал последние статьи Версальского договора, ограничивавшие милитаризацию Германии, «учитывая то, что остальные державы не выполнили своего обещания разоружиться, наложенного на них». В то же время Гитлер пообещал уважать версальские границы и условия Локарно.  «Искусственная» система безопасности была мертва – убедительное доказательство того, что система не может заменить собой действие, но лишь предоставить для действия возможности.  Гитлер покончил в два года со всеми ограничениями на немецкие вооружения – и ни разу не столкнулся с реальной опасностью. Опыт этих двух лет только подтвердил то, что он уже и так узнал из немецкой политики. Он верил, что тот, чьи нервы сильнее, всегда выигрывает; что его блеф, даже если это блеф, никогда не раскроют. С этих пор он продолжил двигаться вперёд с «уверенностью лунатика». События следующих двенадцати месяцев только укрепили его уверенность.
Записан
"Сегодня я видел то, что хуже смерти. Это называют миром"(с) Г.К. Честертон, Перелетный кабак
"Правду ты сказал: есть у вас и культура, и наука, и искусство, и свободные учреждения да вот что худо: к нам-то вы приходите совсем не с этим, а только чтоб пакостничать." М.Е.Салтыков-Щедрин, "За рубежом"