Продолжаем.
Рассвет близился. Окружающий мир обретал четкие очертания и краски. В ржаволисте пробовала голос какая-то пташка: одинокая, но на диво настырная. Зудели внезапно появившиеся комары.
Ни следа ночного кошмара. Если, конечно, смотреть в ясные дали, а не прямо перед собой.
Эрме сидела на траве, у кострища, подле лежавшего Николо Барки. Он не шевелился — судороги отступили. Под головой старика был его же плащ, изодранный в клочья. Прочая одежда Николо Барки тоже была рваной и замаранной красной глиной. Где бы он ни был, он явно провел последние сутки не лучшим образом.
Эрме смотрела на лицо отшельника — бледное, с синими жилками сосудов, проступающими под кожей, с рваными царапинами, еще сочащимися кровью, с черной пеной, медленно стекающей изо рта, смотрела и пыталась уложить в голове, все что случилось ночью. Получалось с трудом, словно она заталкивала в кошелек все содержимое герцогской сокровищницы.
Зашелестела трава. Эрме подняла взгляд. Подошедший Тадео протягивал ей кувшин.
– Капитан нашел родник. Пей без опаски. Здесь не бывает темной воды.
Она кивнула, принимая кувшин левой рукой и торопливо приникла к горлышку.
… Крамер появился на поляне через полчаса после Тадео — сонный, помятый, сжимая руками виски. Он оглядел место побоища и изменился в лице, увидев распростертого Барку.
– А мы уж спорили, кто пойдет вас будить, Курт, – мягко заметил Тадео, протягивая ему чикветту, но капитан вздрогнул, словно от пощечины. Он поспешно забрал оружие и обернулся к Эрме.
– Никогда в жизни...
– Не сейчас, Курт, – на корню пресекла покаяние Эрме. – Не время. Буду очень благодарна, если ты раздобудешь воды.
– Как скажете, монерленги, – он развернулся, словно на плацу, и отправился прочь. И вот нашел источник, а заодно принес и ее драгоценную сумку.
Эрме пила, капли скатывались на подбородок и шею, приятно щекоча кожу.
– Как рука? – спросил Тадео. – Очень больно?
Эрме опустила кувшин.
– Не знаю, – растерянно ответила она. – Не чувствую. Сначала жгло, а сейчас никак.
Тадео присел на корточки и осторожно взял ее ладонь в свои шершавые, точно у простолюдина, ручищи.
Волдыри были знатные, на все пять пальцев. А мазь от ожогов она с собой не взяла — состав скисал на жаре. Вернутся в замок — сделает примочку.
– Вообще-то от такого принято орать в голос, – задумчиво заметил Тадео. – Это ж сообразить надо — загрести жар голой рукой. Я бы не додумался, честное слово.
Он раскрыл сумку, покопался внутри, вытянул кусок ткани и, плеснув на нее воды, принялся обматывать Эрме ладонь. Спокойно и размеренно, так словно плел сеть или косичку из травы.
– Ну я же не совсем безрукий, – слегка улыбнулся он в ответ на ее удивленный взгляд. – Перстень не снимешь?
Эрме покачала головой, отвергая такое предложение.
– Бинтуй целиком.
– Как знаешь, – Тадео затянул узелок, навертев на ее руку подобие тканевого кокона. – А что же теперь делать со стариком?
– Ничего. И пусть совесть тебя не терзает. Мы не сможем помочь. Просто не сможем. Остается ждать.
– Ждать чего? – неловко уточнил Тадео. – Когда он...
– Ждать, когда встанет солнце.
– И что тогда?
Эрме промедлила с ответом, подбирая слова.
Она никогда не видела, как такое делается. И до сей поры была уверена – никто в Тормаре не видел. Она и читала о подобном лишь в одной книге — старинном переводе редкого беррирского трактата «Искусство тайной гибели», который наставник Руджери украдкой принес ей после того, как она сдала таки испытание на звания мастера по снадобьям, зельям и ядам.
Когда Руджери, от природы довольно скрытный, уверился наконец, что для высокородной ученицы травы - серьезное занятие, а не блажь, он воодушевился и явно вознамерился воспитать из нее вторую Агриппину Мефонэ, великую целительницу (и знаменитую составительницу приворотов и дурманов). Книги, подобные беррирскому трактату, могли немало поспособствовать такому развитию событий.
«Искусство тайной гибели» произвело на Эрме сильнейшее впечатление, отталкивающее и завораживающее одновременно.
В трактате четко, подробно, прямо-таки любовно, описывались смертоноснейшие растения (к радости всех здравомыслящих людей в Тормаре не встречающиеся) и изощреннейшие яды, какие только знала земля. Все это было сдобрено своеобразной беррирской мистикой, той странной поэтической философией пустыни, где добро и зло сливались, где свет становился проклятьем, а тьма несла благо, и ни одно начало не было способно одержать победу, не став гибелью себе самому.
Эрме прекрасно понимала, что изучение подобной литературы Черным Трилистником не приветствуется, и потому не стала рисковать репутацией наставника и заказывать себе список. Не стала и переписывать сама — книга не несла практической пользы, ведь ингредиенты были недоступны, да и не собиралась она подаваться в отравительницы. Но она несколько раз перечитала трактат и со всем вниманием изучила иллюстрации — изящнейшие цветные миниатюры. На одной такой иллюстрации был изображен кустарник, густо усеянный мелкими багровыми цветочками, а рядом, крупно — веточка, покрытая вытянутыми листьями, с одиноким колючим плодом насыщенного густо-синего оттенка.
Ночеглазка, так безыскусно передал переводчик беррирское название растения, дотошно указав в сноске, что имеется еще с десяток наименований. Сок плодов ночеглазки являлся ядом, от которого не было противоядия, и без сомнения, мог бы принести немало бед человечеству, если бы не одно «но».
Росло сие сомнительное творение богов лишь на одном из островков у Берега Крови — то есть вдалеке от цивилизации, и все попытки пересадить его на иную почву — даже на соседние острова —неизменно проваливались.
А попытки случались, ибо ценность ночеглазки была не столько в самом наличии яда — мало ли отравы на земле?! — сколько в особенности его действия.
Главным назначением ночеглазки было ритуальное.
В прежние времена (как писал автор трактата) последователи местного островного культа давали свежесорванные плоды либо выдавленный сок ночеглазки избранному по жребию жрецу, дабы он в агонии сумел проникнуть за грань солнечного света, прямо во тьму Первозданной Ночи, где прошлое и будущее слиты воедино и можно узреть, как одно порождает другое. Умирающий словно становился открытой дверью, позволяющей другим на краткий миг прикоснуться к вечности.
Тогда этот ритуал показался Эрме по-дикарски жестоким — расплатиться чужой жизнью за возможность заглянуть за грань изведанного. Ученый беррир — автор трактата — тоже не одобрял такого положения вещей, но совсем по иной причине. Его возмущала не жертва, но сам факт вторжения за предел дозволенного человеку. Заглянуть за покров тайны — значило, нанести оскорбление целомудрию Вечной ночи.
Возможно, именно это философское противоречие стало причиной того, что автор с нескрываемым злорадством сообщал в финале главы, что в конце концов население островка перемерло от какой-то неизвестной заразы, и теперь лишь плоскомордые обезьяны обитают в его сыром лесу, оглашая пещеры противными воплями. И поделом наглецам.
Эрме была полностью согласна с ученым. И вот теперь, словно в насмешку над всеми убеждениями, случилось невероятное: судьба поставила на ее пути человека, который где-то сумел раздобыть ночеглазку (где? как?) и принял ее сам, побуждаемый своими безумными причинами.
Она не принуждала его, значит, вины не будет. Зато есть невероятный шанс, который ни один уважающий себя мастер не упустил бы. Вот Руджери точно не упустил бы. (И Аррэ, мерзавец, не упустил бы — эта мысль метеором мелькнула на самом краю сознания). И в конце концов, Девять Свитков не утверждают прямо, что так делать нельзя...
Она говорила медленно, надеясь, что сам процесс подбора слов прояснит ее мысли и заставит принять верное решение. Наконец аргументы закончились.
– Да ты рехнулась, – сказал Тадео.
Автор
Тема: Вирентийский витраж - II (Прочитано 12071 раз)