Спасибо.
Однако, вряд ли у легионеров выгорит, не так просто взять "тощего типа"
Tany, сейчас посмотрим.
Интересно, эти, которые стучат, и те, которые в кухне прячутся, они вместе или по отдельности? А то странно: одни тихарятся, другие шумят. Хотя, может, так и задумано.
А я-то думала, за Одо надо беспокоиться.
[И что, интересно, Танкреди такого углядел в стихах, что так напрягся?
katarsis, Первый и второй вопросы скоро получат ответ.
А вот стихи потребуют дополнительного расследования.
Еще интереснее стало: за что же именно в Алексаросе так не любят Танкреди?
Красный Волк, насчет любят-не любят - вопрос спорный. Легионеры, прежде всего - "люди государевы".
Гвоздь медленно прошел через зал к дверям. В нос ударили запахи дыма и жженой бумаги — краем глаза Рамон отметил, что одноглазый легким жестом поднес к свече письмо (то, что так и не отдал Комару на отправку). Вид у него был самый непринужденный — словно гостей поджидал.
Рамон сдвинул засов. Дверь немедленно толкнули так, что, не попяться он — получил бы по носу. Черная фигура полностью заслонила дверной проем.
Рамон окончательно опешил. Перед ним стоял сам Двуручный Аксель Меллерманн — командор Черного легиона, великан, равного которому по силе в городе не было. Уж его-то не узнать было невозможно: все мальчишки Виренцы бегали любоваться ежегодные смотры новобранцев и дворцовые парады, где командору отводилась важнейшая роль.
Командор был в обмундировании легионера, но без лат. Знаменитый двуручник (как говорили, он передавался в семействе уже три столетия) висел за его спиной, поблескивая рукоятью.
Позади Двуручного Акселя маячил еще кто-то, гораздо более мелкой комплекции, зато в собольей мантии и с тяжелой золотой цепью на шее.
– С дороги, – ледяным тоном приказал Двуручный Аксель, и Рамон торопливо отступил вглубь траттории.
Греардец шагнул внутрь, окидывая взглядом помещение. Одноглазый — он сидел все в той же расслабленной позе – поднял голову.
– Аксель! – приветливо произнес он. – Доброй тебе ночи! Я, право, не ожидал, что это будешь именно ты... Такая честь!
– Я был на дне наречения у тещи, – произнес командор. – Мы как раз пели второй заздравный гимн. Ты потрясающе не вовремя, блудный лис. Как и всегда, впрочем...
– Прими мои искренние сожаления, что оторвал тебя от праздничного пиршества. Надеюсь, супруга твоя не сильно огорчилась. Помнится, нрав у нее был далеко не медовый...
– Вы бы о себе беспокоились, джиор Бальтазаррэ! – вступил в разговор второй пришедший. Он вышел на свет, и оказалось, что это осанистый пожилой мужчина весьма почтенного вида.
– И тебя приветствую я, благородный джиор Дамиани! – одноглазый наконец-то соизволил встать со стула. – О судьбе своей пусть беспокоятся те, кого грызет нечистая совесть, я же иду путем честным, пусть и не всегда прямым. Что ж мне тревожиться?
Рамон только рот открыл. Увидеть в своем доме на расстоянии вытянутой руки разом и Двуручного Акселя, и Великого канцлера Дамиани! Мама родная, да что творится-то?!
– И это говорит тот, на ком висят тяжкие подозрения в государственной измене?! – горестно вопросил канцлер.
Одноглазый улыбнулся. Это была очень неуютная улыбка, одним уголком рта, более напоминающая оскал. Рамон поежился и отступил подальше в тень.
– Видят боги, – сказал одноглазый. – Когда-то одного такого подозрения, высказанного в лицо, было бы достаточно для вызова...
Двуручный Аксель нахмурился. Рамон услышал шевеление за кухонной дверью и не успел моргнуть, как оба легионера выбрались в зал: один загородил собой проход в кухню, другой быстрой тенью метнулся к лестнице, отрезая путь на второй этаж.
– Но те времена миновали, – вновь улыбнулся одноглазый. – Я явился, чтобы опровергнуть обвинения, и в знак своей доброй воли...
Он вытащил из ножен кинжал и рукоятью вперед протянул Меллерманну.
– Тебе и отдать не стыдно, Аксель.
Командор слегка хмыкнул, принимая оружие. Канцлер Дамиани недоверчиво смотрел на одноглазого, явно ожидая продолжения.
– Чикветта, Бальтазаррэ, – напомнил Меллерманн.
– Какая чикветта, Аксель?! – изумился одноглазый. – На что она мне теперь? Костоправы не уверены, что я ложку смогу держать,а ты «чикветта». Вот, смотри.
Он отвел полу плаща, показывая, что при нем нет иного оружия.
– А бегаю я скверно уже лет восемь, сам знаешь. Так что уйми ребят – драпать мне не к лицу и не по нраву.
Аксель Меллерманн кивнул и убрал кинжал себе за пояс. Легионеры, однако, остались на месте.
– Что ж, я в вашей власти, почтенные джиоры, но прежде чем, вы ее примените, прошу минуту внимания. Я, как вы уже поняли, предаю себя правосудию, добровольно и с чистым сердцем. Но вот беда, во время оно я сделался держателем одной премилой вещицы и, думается, сейчас самое время передать ее в надежные государственные руки, где она не сгинет бесследно. Такие как твои, джиор Серджио.
Одноглазый положил на стол плоский футляр.
– Итак, почтенные джиоры, перед вами Цветок Печали, законной владелицей которого является благородная джиори Лаура Маррано ди Гвардари. Поскольку сия джиори отказалась принять обратно свое имущество, что и подтвердила собственноручным письмом...
На стол рядом с футляром легло письмо.
– то я добровольно передаю сию реликвию обратно в казну, в чем беру в свидетели вас, благородные джиоры, эту парочку легионеров, что мнутся на заднем фоне, этого благоразумного трактирного юношу, а также его почтенного родителя, которые наблюдает сие представление с галереи!
Гвоздь вскинул голову и только сейчас заметил,что у перил второго этажа отца – полностью одетого и отнюдь не заспанного вида. Альфонсо Гуттиереш молча поклонился канцлеру и командору, не выказывая ни малейшего удивления ночным вторжением. Как долго он там стоял? Он вообще ложился?
– И чтобы не осталось сомнений... Цветок Печали, джиоры! Лилия Аранты!
Одноглазый отбросил крышку футляра и в свечном пламени в траттории словно засияла вечерняя звезда.
В первый момент Рамон подумал, что видит настоящий цветок — золотистый, с изящными полупрозрачными прожилками по трем лепесткам и тугим полураскрытым бутоном. Но особое, несвойственное живому растению, переливчатое мерцание быстро убедило его, что он видит нечто рукотворное, не оставляющее сомнения в своем благородстве и ценности.
Рамон не знавал драгоценностей дороже речного жемчуга и самоцветов, что продавались на местном рынке. Лавки ювелиров были ему не по карману. Но даже он в своем невежестве, сообразил: на этот сияющий цветок можно было купить всю тратторию, всю улицу, а, может, и весь Алексарос скопом, включая корабли у пристани. Лилия завораживала, заставляя смотреть и смотреть, не отрывая взор...
Канцлер Дамиани шагнул вперед, решительно закрыв крышку футляра. Сияние померкло.
– Ну, Бальтазаррэ, – мягко сказал он. – Что вы в самом деле...
– Всего лишь расставляю запятые в своем приговоре, – улыбнулся одноглазый.
– Может, приступим, – произнес Друвучный Аксель. – Время позднее. Люди устали.
– Я готов, – кивнул одноглазый.
– Именем его светлости герцога Джезарио Второго, я объявляю тебя, джиор Бальтазаррэ Танкреди, граф Феррато, арестованным за неповиновение государственным установлениям Вирентийского герцогства и злонравное своеволие. Ты будешь препровожден в тюрьму до той поры, пока его светлость не решит твою судьбу. – И Меллерманн сделал знак «кухонной засаде».
– Насчет «препровожен», – уточнил арестованный. – Надеюсь, не в прямом смысле? Не пешком через город в гору?
– Карета ждет на улице, – уточнил канцлер Дамиани. Он прижимал к груди драгоценный футляр так, словно боялся, что его сейчас же украдут.
– Бальзам на мои уши, джиор Серджио. Обождите, друзья, – одноглазый сделал знак легионерам, – я не расплатился за вино. Иди сюда, трактирный мальчик!
И он вручил обалдевшему Рамону горсть декейтов.
– За фоларо и за работу твоего друга, – пояснил он. – Когда вернется, скажи, что он и впрямь довольно быстро бегает.
– Но вы же не знаете, доставлены ли письма, – пробормотал Рамон. – Может, они в канаве валяются?
– Одно точно дошло по адресу. И еще, вот это, – он взял в руку томик Виршеплета. – я забираю. Если твой приятель желает вернуть книгу, пусть послезавтра придет в мой дом на Шалфейном перекрестке. Удачи, трактирный мальчик! Эй, друзья, вы же не станете вязать мне руки — за вас уже постарался лекарь!
Легионеры встали по обе стороны одноглазого. Двуручный Аксель двинулся к двери.
Рамон, провожая всю эту процессию, успел услышать, как канцлер Дамиани негромко говорит арестованному:
– Знаете, Бальтазаррэ, я видел много разного в жизни. Но чтобы человек сочинил донос сам на себя – пожалуй, это впервые...
– Век живи — век учись, как говорил мой наставник в фортьезском магистериуме. Да, могу я попросить об одолжении, джиор Дамиани? Можно апартаменты посуше: у меня жутко ноют кости. Кажется, я ловил удачу, а поймал ревматизм...
– Тюрьмы не в моем ведении, вы же знаете. Но в порядке исключения...
– Буду весьма признателен. И я надеюсь, герцог своевременно узнает о возвращении Лилии...
– Разумеется. Думаю, он вскоре пожелает с вами побеседовать...
– Буду надеяться, что это случится, как можно раньше. Мне есть что сказать его светлости.
На этом государственные люди и арестант покинули тратторию «Бравая мышь». Трактирный мальчик Рамон постоял на пороге, дожидаясь, пока умолкнет скрип колес, затем вернулся в дом, высыпал серебро на стол и уставился на кучку монет ошалелым взором.
Отца на галерее уже не было. Рамон потрогал пальцем остывающий пепел, в который превратилось третье письмо, бездумно плеснул в бокал из кувшинчика с фоларо (там оставалось не меньше половины) и залпом выпил.
Так он и сидел в одиночестве, пока за окнами не зазвучал первый рассветный колокол. А после и второй.
Вино кончилось. Свеча догорела. Наступило утро.
Комар не вернулся.
Автор
Тема: Вирентийский витраж - III (Прочитано 11849 раз)