ИСТОКИ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Алан Джон Персиваль Тейлор
Предисловие к американскому изданию книги
Большинство войн начинается не в один день. В умах англичан 4 августа 1914 года непоколебимо зафиксировано как день начала Первой Мировой войны; хотя немцы и французы уже были в состоянии войны 24 часа, немцы и русские – три дня, а сербы и австрийцы – почти неделю. Даты начала второй мировой войны ещё более отдалённы: для русских эта война началась 22 июня 1941 года, для китайцев в ноябре 1937 года, для абиссинцев, как я полагаю, в октябре 1935 года, а для американцев – 7 декабря 1941 года. Американская дата наиболее разумна. Война действительно приняла мировой масштаб – гораздо больший, чем во время Первой Мировой войны – только после Пёрл-Харбора. Этот вопрос не имеет большого значения, пока читатель точно знает, что он держит в руках, и не чувствует, что ему продали книгу с лживыми претензиями. Эта книга стремится объяснить причины войны, начавшейся 3 сентября 1939 года. Она не пытается ответить, почему Гитлер напал на Советскую Россию? Почему японцы атаковали Пёрл-Харбор? Или почему Гитлер и Муссолини после этого объявили войну США? Книга отвечает только на один вопрос: почему Великобритания и Франция объявили войну Германии?
Это может встретить другое возражение со стороны американского читателя: что в ней мало говорится об американской политике. Ответ прост: американская политика очень мало сделала для того, чтобы Великобритания и Франция объявили войну Германии. Возможно, было бы правильнее сказать, что она связана с объявлением войны негативным образом, подобно странному поведению собаки ночью, на которое обратил внимание Шерлок
Холмс. Когда Ватсон возразил, сказав:«Но собака никак себя не вела», Холмс ответил: «Это-то и странно». Несмотря на это, США не могли избежать участи играть большую, может быть даже решающую роль в европейских делах. Германская проблема, в том виде, в каком она существовала в межвоенный период, есть творение американской политики. Очевидно, Первая Мировая война имела бы другой финал, если бы не американское вмешательство: грубо говоря, Антанта не выиграла бы войну. Равно верно и то, что победа над Германией имела бы другой характер, если бы США были союзной, а не ассоциированной державой. Все знают, что отчуждение США от европейских союзников было утверждено, когда Сенат отказался ратифицировать Версальский договор, а вместе с ним и американское членство в Лиге Наций; но это отчуждение существовало и в дни теснейшего сотрудничества, и ратификация договора не сильно изменила бы положение. Вудро Вильсон относился к Антанте с таким же недоверием, как и к Германии, возможно, даже с большим; и американское участие в работе Лиги Наций, которое планировал Вильсон, было бы очень далеко от того, чтобы быт преимуществом Антанты.
Точно так же, эта акция Сената не была возвращением в изоляцию. Американская политика относительно Европы никогда не была такой активной и такой эффективной, как в 1920-е годы. Вопрос с репарациями был улажен; стабильная финансовая система восстановлена; Европа умиротворена; всё в основном благодаря деятельности США. Политика восстановления базировалась на доктрине Кейнса ( и других экономистов) что процветание Европы невозможно без процветания Германии. Восстановление Германии было делом рук Америки. Это дело одобрялось большинством британцев и даже определённым количеством французов. Восстановление всё равно случилось бы, пусть и в меньших масштабах. Тем не менее, политика Америки была мощным препятствием для любых попыток замедлить восстановление Германии и мощной поддержкой для тех, кто поощрял это восстановление. Что, собственно, вы можете сделать с Германией, кроме как превратить её в сильнейшую страну в Европе – мысль, приходившая также в головы многим англичанам. Этот процесс мог занять дольше времени, если бы американцы не настаивали так на том, что Германия является главным столпом европейской цивилизации и мира. Локарнский договор и принятие Германии в Лигу Наций получили одобрение США; и одно это было мощным мотивом для заключения договора и для принятия Германии в Лигу Наций. То же было и в области разоружения. Каждый шаг в сторону обращения с Германией как с равной и каждый шаг в сторону демонтажа специальных гарантий, полученных Францией в конце Первой Мировой войны, получал поддержку США, подогреваемую нетерпением, если эти шаги были медлительными.
До 1931 года политика западных держав, Великобритании и Франции, в общем, делалась с одобрением Америки. После 1931 года положение изменилось. Частично из-за событий на Дальнем Востоке. Когда Япония заняла Маньчжурию, США захотели использовать против неё Лигу Наций; но Великобритания и Франция полагали, что Лиги достаточно для Европы, что её принципы не нужно распространять на Дальний Восток. Но противоречие было глубже. Американцы придавали большое значение «непризнанию»; с прекрасной старомодной верностью идеалам либерализма 19 века они верили, что моральное неодобрение будет эффективно само по себе. Уже к тому времени эта вера была ложной. США отказывались признавать Советскую власть с 1917 года без малейшего положительного эффекта. Британцы же считали, что аналогичная политика относительно
Японии будет иметь тот же результат или его отсутствие. С их точки зрения, гораздо более важным было восстановить мир на Дальнем Востоке, чем сохранить собственные моральные добродетели. Британцы преуспели, но ценой оскорбления, нанесённого американским либералам3. Всё это стало мертвечиной, когда правление республиканцев пришло к концу, и в президенты был избран Франклин Делано Рузвельт. Его победа означала, среди прочего, победу изоляционизма в американской внешней политике; и нет доказательств, что он не одобрял изоляционистское законодательство, которое протаскивало через Конгресс демократическое большинство. Французам и британцам было сказано теми, кого они считали ближайшими друзьями в США, что они должны встретиться лицом к лицу с германской проблемой без посторонней помощи. Более того, американская политика била по усилиям западно-европейских держав в этой сфере. Первым действием Рузвельта в сфере внешней политики был срыв Мировой Экономической конференции, с помощью которой Великобритания стремилась сделать бесполезной нацистскую автаркию.
Американский изоляционизм усиливал изоляционизм везде. Британские студенты узнавали от американских историков, что Первая Мировая война была грубой ошибкой, а Германия – справедливо обидевшийся страной. Британские либералы выучили у американских прогрессивных политиков, что войны организуются производителями вооружений. Американцы, которые сами отвергли Версальский договор, очень хотели, чтобы и другие тоже его отвергли. Воздействие американского изоляционизма чувствовалось и более практическим образом. Когда предлагалось ввести нефтяное эмбарго против Италии во время Абиссинского кризиса, немедленно против этого было выдвинуто возражение, что такая мера принесёт убытки американской торговле нефтью:
и никаких опровержений не исходило и не могло исходить от американского правительства. То же самое повторилось, когда британцы надеялись закрыть для итальянцев Суэцкий канал, в нарушение Константинопольской конвенции 1889 года: США не позволили сделать этого. Без сомнения, эти препятствия были бы легко преодолены, если бы британские и французские политики были бы достаточно решительны; но где люди колебались, американское отчуждение помогало склонить чашу весов. Во многом аналогичным образом американский подход использовался для оправдания невмешательства в испанскую гражданскую войну; любая попытка отрезать Франко от иностранных поставок оружия встречала сопротивление не только Германии и Италии, но и США. А в это же время Великобритания и Франция порицались в США за то, что не смогли сделать те вещи, которые им препятствовал сделать американский изоляционизм. В частности, они презирались за то, что не продолжили бесплодную политику «непризнания» после захвата Абиссинии Италией.
Осенью 1937 года американская политика начала меняться. В основном это связано с началом войны между Японией и Китаем на Дальнем Востоке, где американцы хотели бы видеть действия со стороны европейских держав, хотя сами США не могли ничего обещать европейцам. Кроме того, президент Рузвельт хотел просветить американское общественное мнение. Как всегда, он действовал с большой осторожностью, стараясь не опередить собственный народ. Его знаменитая «карантинная» речь против агрессоров намекала на нечто большее, чем непризнание. Но насколько большее? Присоединятся ли США к санкциям против Германии, если таковы будут введены? В любом случае, «карантинная» речь была плохо воспринята в США. Рузвельт отступил, объяснив, что не имел в виду в своей речи ничего конкретного. Вскоре после этого он восстановил свои попытки насаждения просвещения. Его предложение созвать всемирную конференцию, чтобы учесть претензии неудовлетворённых держав, было сделано в надежде на то, что американцы увидят нарастающее опасности по всему свету; но в нём не
содержалось ни намёка на то, что США будут активно поддерживать державы, стремящиеся к установлению определённой разновидности мирного порядка. Кажется, Рузвельт надеялся на то, что сам ход вещей просветит американский народ, если он этого сделать не сможет. Он хотел, чтобы общественное мнение подтолкнуло его к поддержке западных держав. Когда же западные державы пытались подтолкнуть его, президент был вынужден реагировать изоляционистски – ради того самого общественного мнения, которое он хотел просветить. Так, на пике мюнхенского кризиса, он резко отверг предложение Буллита, американского посла в Париже, поддержать французскую сторону; оно было, как он выразился, «стопроцентно неверно», хотя тайно он хотел, чтобы оно было верно.
Американская политика не была сугубо негативной в последний год мира. Стало ясно, что Великобритания и Франция смогут покупать оружие в США, если решатся на войну; в то же время, хотя не было обещания активной американской поддержки, они могли действовать по собственному усмотрению – как сэр Эдвард Грей колебался поддерживать ли Францию и Россию до 1914 года. Неофициальные американские обозреватели были поглощены раскрытием немецких и итальянских приготовлений, возможно даже их преувеличивая. Они били в набат, чтобы разбудить американское общественное мнение. В действительности они больше преуспели в том, что насторожили общественное мнение Великобритании и Франции, но не так, как хотели. Их усилиями британская и французская политику стали ещё больше бояться войны, а не набрались решимости ей противостоять. Никто не недооценивает то воздействие, которое оказала нарисованная Линдбергом картина громадной мощи немецких ВВС. Как и большинство людей, он попал под воздействие немецкой пропаганды. Общая мораль книги заключается в том, что Великобритания и Франция колебались между умиротворением и сопротивлением, что делало войну более вероятной. Американская политика делала то же самое. Решительная приверженность изоляционистскому курсу могла заставить Францию и Великобританию
отказаться от мысли о войне; решительная поддержка Великобритании и Франции, основанная на загодя начатом перевооружении, могла так же заставить Гитлера отказаться от войны. Колебания между этими двумя вариантами помогли войне. Некого в этом винить. Для демократии очень трудно принимать решения; и даже когда она их принимает, то часто это неверные решения.
Я должен добавить ещё одно общее слово. Некоторые английские критики моей книги жалуются, что я «оправдываю» Гитлера или умиротворителей. Ничто не может быть дальше от моих мыслей. У меня чистые руки. Я выступал на общественных митингах против умиротворения – и это была очень тяжёлая работа – пока мои критики ограничивали свою активность затворничеством в оксфордских комнатах для отдыха. Но я не верю в то, что историк должен извинять или проклинать. Его долг – объяснять. Я пытался объяснить, почему Гитлер до поры добивался успеха, и почему Великобритания и Франция всё же объявили войну Германии. Если же считать, что Великобритании и Франции стоило более твёрдо рассчитывать на поддержку Америки, то стоит иметь в виду, что США не вступили в войну ни после падения Франции, ни даже после нападения Гитлера на Советскую Россию, и нам пришлось ждать такого маловероятного события, как объявление Гитлером войны Америке, до её вступления в войну.
ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СООБРАЖЕНИЯ
Я написал эту книгу для удовлетворения своего любопытства; как сказал более успешный историк, «чтобы понять, что случилось и почему случилось». Историкам очень часто не нравится, что случилось, и они хотят, чтобы это свершилось как-нибудь по-другому. Они ничего не могут с этим поделать. И нужно говорить правду, не беспокоясь о том, удовлетворит ли они или шокирует общественные предрассудки. Возможно, это слишком бесхитростно с моей стороны. Мне следовало предупредить читателя, что я не подхожу к истории как судья: что когда я говорю о морали, я имею в виду мораль того времени, о котором пишу. Я не даю моральных оценок от своего лица. Так, когда я пишу (страница 284), что «Версальскому миру не хватало моральной силы с самого начала», я лишь имею в виду то, что немцы не считали этот мир «справедливым» и что множество людей в станах Антанты, полагаю даже, что большинство, было согласно с ними в этом. Кто я такой, чтобы говорить о «моральности» или «аморальности» вообще? Чей точки зрения – немцев, союзников, нейтральных стран, большевиков? Некоторые из творцов этого мира считали его моральным; некоторые необходим; некоторые аморальным и ненужным. К этой последней категории относились Смэтс, Ллойд-Джордж, британские лейбористы, множество американцев. Эти сомнения помогли впоследствии разрушить этот договор. Опять же, когда я пишу о Мюнхенском соглашении ( страница 189): «Это был триумф всего просвещённого и хорошего в британской жизни: триумф тех, кто прославлял равное отношение к народам, триумф тех, кто отважно осуждал суровость и ограниченность Версаля». Мне следовало добавить «(смеяться здесь)» в стиле Артемуса Варда. Но всё же это не совсем шутка. За годы до Мюнхена лучшие студенты, изучавшие международные отношения, утверждали, что не будет мира в Европе пока Германия не получит то же право на самоопределение, что и другие европейские народы. Мюнхен был отчасти результатом их трудов, хотя и неблагоприятным по форме; и сам Мюнхен было бы сложнее организовать, если бы в притязаниях Гитлера не чувствовалась некоторая справедливость. Даже в годы Второй Мировой войны исследователь Колледжа Всех Душ5 спрашивал президента Бенеша, не думает ли он, что Чехословакия будет сильнее, если будет включать в себя, например, на полтора миллиона немцев меньше. Таким живучим был дух «умиротворения». На деле же невозможно было никакое половинчатое решение: либо три с половиной миллиона немцев в Чехословакии, либо ни единого. Сами чехи признали это, изгнав всех немцев после войны. Я не извиняю и не проклинаю требования Гитлера; я лишь объясняю, почему эти требования так широко поддерживались.
Я сожалею, если разочарую простодушных немцев, которые навоображали себе, что моя книга «защищает» Гитлера. Я не симпатизирую тем людям в этой стране, которые жалуются на то, что моя книга приветствуется, ошибочно или нет, бывшими сторонниками Гитлера. Это кажется мне бесчестным аргументом, используемым против исторического исследования. Историк не должен колебаться, даже если его работа будет одобрена врагами Королевы (а моя таковую не получила) или даже общим врагом рода человеческого. С моей стороны, я бы даже отразил факты, которые говорят в пользу британского правительства, если бы нашёл таковые (смеяться здесь). Не я виноват в том, что, согласно документам, австрийский кризис был начат Шушнигом, а не Гитлером. Не я виноват в том, что именно британское правительство вело процесс расчленения Чехословакии; не я виноват в том, что британское правительство в 1939 году создало у Гитлера впечатление, что он скорее заставит Польшу сделать уступки Германии, чем будет сопротивляться. Если это говорит в пользу Гитлера, то это вина прошлых легенд, которые повторялись историками без их исследования. Эти легенды прожили долгую жизнь. Подозреваю, что я повторил некоторые из таких легенд. Например, я долго верил, что именно Гитлер вызвал Гаху в Берлин; только когда книга уже была в печати, я вновь взглянул на документы и обнаружил, что это Гаха просил быть принятым в Берлине, не наоборот. Несомненно, в работу просочились и другие легенды.
Уничтожение этих легенд не есть защита Гитлера. Их уничтожение – служба исторической правде, и мою книгу следует критиковать на научных основаниях, а не по соображениям политической морали, которую люди предпочли в ней увидеть. Эта книга не является «ревизионистской», если не считать ревизионизмом предположение, что Гитлер использовал не только
те методы, которые с ним связываются. Я никогда не видел смысла в спорах о «виновности» или «невиновности» в развязывании войны. В мире суверенных государств каждое из них делает всё, что может ради своих интересов; и критикуются они, в основном, за ошибки, а не за преступления. Бисмарк, как всегда, был прав, когда сказал в 1868 году об австро-прусской войне: «Австрия ошибалась не больше, противостоя нашим требованиям, чем мы, выдвигая их». Как частное лицо, я полагаю, что вся эта борьба за величие и господство является идиотизмом; я должен любить свою страну, а не принимать участие в ней. Как историк, я признаю, что державы будут державами. На деле моя книга мало касается Гитлера. Важнейший вопрос, как его вижу я, связан с Великобританией и Францией. Они были победителями в Первой Мировой войне. Решение было в их руках. Было совершенно очевидно, что Германия будет стремиться снова стать великой державой; после 1938 года также стало ясно, что её господство будет особенно варварским. Почему державы-победительницы не сопротивлялись Германии? Есть разные ответы на этот вопрос: нерешительность, слепота, моральные сомнения, желание повернуть мощь Германии против Советской России. Но каковы бы ни были ответы, этот вопрос мне кажется весьма важным, и моя книга вращается вокруг него, так же, как и другого вопроса, связанного с ним: почему в конечном счёте они решили сопротивляться?
Некоторые критики создают большую шумиху вокруг Гитлера, приписывая ему единоличную ответственность за войну или нечто в этом роде. Я не так высоко ставлю роль Гитлера, но не ради полемики. Я не хочу выиграть, но лишь представить вещи в правильном свете. Сейчас есть два основных мнения о Гитлере. В рамках первой, он хотел великой войны ради самой войны. Несомненно, он расплывчато представлял себе её результаты: Германия становится величайшей державой в мире, а сам Гитлер – завоевателем мира, по образцу Александра Македонского или Наполеона. Но в основном он хотел войны ради полного истребления человечества и общества. Он был маньяк, нигилист, второй Аттила. Вторая вер
его более рациональным и, в каком-то смысле, более конструктивным. В её рамках, у Гитлера был чёткий, долгосрочный оригинальный план, который он претворял в жизнь с неумолимым постоянством. Ради его исполнения он добился из власти; в соответствии с ним вёл внешнюю политику. Он намеревался создать немецкую колониальную империю в Восточной Европе, разгромив Советскую Россию, истребив её население и заселив освободившиеся территории немцами. И этот Рейх, населённый сотней или двумя сотнями миллионов немцев, действительно простоял бы тысячу лет. Я удивлён, что приверженцы этой версии не аплодируют моей книге. Конечно, если Гитлер планировал войну против Советской России, то война против западных держав была ошибкой. Очевидно, в их теории есть какой-то момент, который я не понял.
Тогда, конечно, Гитлер много размышлял о том, что он делал, так же, как академические наблюдатели пытаются сегодня придать последовательность действиям современных государственных деятелей. Возможно, мир был бы спасен от многих неприятностей, если бы Гитлеру дали работу в каком-нибудь немецком эквиваленте Чатем-Хауса, где он мог бы размышлять без вреда оставшуюся часть своей жизни. Но он был вовлечён в мир действий; и здесь, я думаю, он использовал события гораздо больше, чем следовал точным последовательным планам. История его прихода к власти в Германии, кажется мне значимой для объяснения его позднейшего поведения во внешней политике. Он постоянно настаивал на то, что намеревается захватить власть в Германии и совершить после этого великие дела. Многие люди поверили в это. Сложный заговор, с помощью которого Гитлер захватил власть, стал первой созданной о нём легендой и первой же уничтоженной. Не было тщательного заговора; не было захвата власти. Гитлер не имел идеи, как взять власть; только твёрдое убеждение, что он её получит. Папен и кучка консерваторов дала Гитлеру власть интригой, веря, что сможет сделать его пленником. Гитлер воспользовался этой интригой, хотя не знал, как будет освобождаться от контроля, но будучи
уверенным, что сможет сделать это. Эта «ревизия» не означает «защиты» Гитлера, хотя она и дискредитирует фон Папена и его присных. Эта ревизия делается ради самой ревизии или ради исторической правды.
Гитлер, будучи у власти, не имел идей, как вывести Германию из Депрессии, но был твёрдо убеждён, что справится с этим. Большая часть процесса восстановления была естественной, вызванной общим изменением мировой конъюнктуры, начавшимся до того, как Гитлер получил власть. Гитлер от себя лично привнёс две вещи. Первой был антисемитизм. Это, по-моему, было одной из вещей, в которую он верил искренне и постоянно с начала в Мюнхене и до своих последних дней в бункере. В цивилизованной стране апология антисемитизма лишила бы его поддержки, не говоря уже о власти. Экономически же это было бессмысленно, и, разумеется, вредно. Другим его вкладом было поощрение государственных расходов на строительство дорог и зданий. Согласно данным единственной книги, которая исследует не то, что Гитлер сказал о сделанном, а что было в действительности сделано,6 германское восстановление до уровня 1928-1929 годов было вызвано ростом частного потребления и инвестициями в гражданские области экономики. Перевооружение мало что сделало для этого. До весны 1936 года «перевооружение, в основном, было мифом»7. На деле Гитлер не имел никаких готовых экономических планов. Он просто брался за то, что было под рукой.
То же самое показывает история пожара Рейхстага. Легенда известна каждому. Нацистам нужен был предлог для введения чрезвычайного положения для создания политической диктатуры; поэтому они сами подожгли Рейхстаг, чтобы обеспечить себе предлог. В любом случае, они это как-то сделали. Эта легенда сейчас разрушена работой Фрица Тобиаса, на мой взгляд, решительно. Наци не поджигали Рейхстаг. Молодой голландец ванн дер Люббе в одиночку устроил этот пожар, как он и заявлял. Гитлер и другие нацисты были застигнуты врасплох. Они искренне верили, что коммунисты устроили этот пожар; и они ввели эти законы о чрезвычайном положении, поскольку искренне верили в то, что им угрожает коммунистическое восстание. Конечно, у них были списки, кого в таком случае нужно арестовать. Но их подготавливали не нацисты. Эти списки были составлены предшественником Геринга: социал-демократом Зеверингом. И это вновь не «защита» Гитлера, но ревизия методов, которыми он пользовался. Он выжидал подходящей возможности и использовал её. Конечно, коммунисты также не имели никакого касательства к поджогу Рейхстага. Но Гитлер думал, что имели. Он мог так эффективно использовать коммунистическую угрозу, потому что в неё искренне верил. Это проводит параллель с поведением Гитлера на мировой арене. Когда другие страны полагали, что Гитлер готовит против них агрессивную войну, сам Гитлер был убеждён не меньше, что эти страны намерены помешать Германии снова стать независимой великой державой. Его вера не была полностью безосновательной. В конце концов, правительства Франции и Великобритании обвинялись в том, что они не начали превентивную войну в подходящее время.
Здесь, как мне кажется, лежит ответ на вопрос, был ли Гитлер решительно настроен на войну. Он не столько стремился к войне, сколько считал её неизбежной, если ему не удастся её избежать с помощью какого-нибудь жульнического трюка, как он избежал гражданской войны. Человек со злыми намерениями, легко приписывает их другим; и Гитлер ожидал, что другие страны будут поступать так же, как поступал бы он на их месте. Великобритания и Франция были для него «ненавидящими нас врагами»; большевики плели заговор по разрушению европейской цивилизации, пустая бравада, которую так часто говорили большевики; Рузвельт стремился разрушить Европу. Гитлер определённо приказывал своим генералам готовиться к войне. Но так поступало и британское и любое другое правительство. Это работа генерального штаба – готовиться к войне. Директивы, получаемые ими от своих правительств, показывают, к какой возможной войне они готовятся, они не могут служить доказательством, что правительство уже решило её начать. Все британские директивы, с 1935 года начиная, направлены только против Германии; тогда Гитлер хотел сделать Германию как можно более сильной. Из этих данных, судя о политических намерениях по военным планам, мы могли б сделать следующий вывод(ошибочный): что британское правительство планировало напасть на Германию, не наоборот. Но, конечно, для объяснения поведения нашего правительства мы применяем весь спектр благоприятных интерпретаций, которые не используем относительно других правительств. Люди считают Гитлера злодеем; поэтому ищут подтверждения его порочности, применяя такие доказательства, которые они не используют против других. Отчего такие двойные стандарты? Только потому, что злонамеренность Гитлера для них первична.
Опасно выводить политические намерения из военных планов. Некоторые историки, например, выводят из англо-французских военных совещаний до 1914 года намерение Великобритании напасть на Германию. Другие, на мой взгляд, более мудрые историки, отрицают это. Планы, о которых они говорят, это мера предосторожности, а не «черновики агрессии». Но директивы Гитлера часто истолковываются именно как эти последние. Приведу один важный пример. 30 ноября 1938 года Кейтель посылает Риббентропу проект итало-немецкой военной конвенции, разработанный по гитлеровским инструкциям. Статья 8 гласит: «Военно-политический базис переговоров. Война Германии и Италии против Франции и Великобритании, первая цель – разбить Францию»9. Ответственный критик заявит, что это ясно показывает намерения Гитлера и рушит весь мой тезис. Но что немецкие и итальянские генералы в случае встречи могли обсуждать, кроме войны с Францией и Великобританией. Это была единственная война, в которую можно было вовлечь Италию. В то же самое время французские и британские генералы обсуждали войну с Германией и Италией Но такой аргумент не используется против них, а ещё меньше – против их правительств. Дальнейшая история проекта Кейтеля поучительна. Итальянцы, а не немцы настаивали на военных переговорах. Черновик был готов, но ничего не случилось. Когда 15 марта 1939 года Гитлер занял Прагу, то переговоры даже не начались. Нетерпение итальянцев нарастало. 22 марта Гитлер распорядился: «Военно-политические основания должны быть отложены до настоящего времени»10. Переговоры начались, наконец, 4 апреля. Кейтель отметил: «Переговоры начались несколько неожиданно из-за итальянского давления»11. Оказалось, что итальянцы, далёкие от желания воевать, хотели настоять на том, что они не будут готовы к войне до 1942 года самое раннее; и немецкие представители с ними были согласны. Таак что, эта чудесная директивна может доказать(если она вообще что-то может доказать), что Гитлеру в то время не была интересна война с Францией и Великобританией, а Италия не хотела войны вовсе. Или, может быть, она показывает, что историкам следует читать весь документ, а не выхваченные куски из него.
Конечно, с британской точки зрения, их правительство хотело оставить существующий порядок вещей, а Гитлер – перевернуть его. Но дл немцев статус-кво был не миром, но рабским договором. Это зависит от точки зрения. Державы-победительницы хотели сохранить плоды победы, с некоторыми изменениями, хотя они делали это неэффективно. Побеждённая держава хотела сделать небывшим своё поражение. Это последнее, безразлично, «агрессивное» или нет, намерение не было чисто гитлеровским. Оно разделялось всеми немецкими политиками, социал-демократами, кончившими войну в 1918 году, так же, как Штреземаном. Никто не дал точного определения, что означала ликвидация поражения в Первой Мировой войне; это касается также и Гитлера. Это означало возвращение потерянных территорий; восстановление немецкого господства в Центральной Европе, ранее обеспеченного альянсом с Австро-Венгрией; наконец, снятием всех ограничений с немецких вооружённых сил. Конкретные способы достижения этого не имели значения. Все немцы, включая Гитлера, полагали, что Германия будет господствующей державой в Европе, покончив с последствиями поражения, всё равно мирным или военным путём; и такой взгляд разделялся и в других странах. Идеи «освобождения» и «господства» слились в одну. Разницы между ними не было. Это были лишь два разных слова, означавших одно и то же; только использование отдельных слов решало, будет ли Гитлер паладином национальной справедливости или возможным завоевателем Европы.
Один немецкий писатель недавно критиковал Гитлера за самое желание восстановить Германию как великую державу. Первая Мировая война, по мнению этого писателя, показала, что Германия не может быть независимой державой в мировом масштабе. Это всего лишь трюизм. Первая Мировая война сотрясла все принимавшие в ней участие державы, кроме США, которые по сути в ней не участвовали; возможно, все они сглупили, стараясь поддержать своё великодержавие после. Тотальная война лежит за пределами силы любой великой державы. А сейчас даже подготовка к ней может её истощить. Это не ново. В 18 веке Фридрих Великий поставил Пруссию на грань краха, пытаясь вывести её в великие державы. Наполеоновские войны лишили Францию её высокого положения, и сама она не смогла восстановить своё былое величие. Такова странная, неразрешимая дилемма. Хотя целью пребывания в статусе великой державы является способность победить в большой войне, единственный путь сохранения великодержавного статуса заключается либо в том, чтобы не вести её, либо вести её в ограниченных масштабах. В этом заключался секрет великобританского величия, когда Британия опиралась на господство на море и не пыталась стать военной державой континентального образца. Гитлеру не нужны были инструкции от историков, чтобы понять это. Неспособность Германии сражаться долго была для него постоянной темой; а долгая война была опасностью, которая угрожала Германии в случае объединения против неё нескольких великих держав. В этом отношении Гитлер был разумнее своих генералов, которые воображали, что всё будет хорошо, если Германия вернёт себе те позиции, которые у неё были до наступления Людендорфа в марте 1918 года. Гитлер не ввел из этого положения мораль, что Германии глупо пытаться стать великой державой. Вместо этого он предполагал решить проблему хитростью, как это однажды уже сделали британцы. Где они полагались на флот, он полагался на обман. Он не хотел войны, большая война была последней вещью, которой хотел Гитлер. Он хотел плодов тотальной войны без неё самой; и благодаря глупости других это ему почти удалось. Другие державы полагали, что они могут воевать или сдаться. Поначалу они попытались сдаться; затем они предпочли тотальную войну, что и привело Гитлера к окончательному краху.
Это не предположения. Это гипотеза бесспорно подтверждается данными о немецком перевооружении до Второй Мировой войны или даже во время её. Это стало бы очевидно давно, если бы люди не были ослеплены двумя ошибками. Перед войной они слушали, что говорил Гитлер, вместо того, чтобы смотреть на то, что он делал. После войны они хотели возложить на него вину за все, что произошло, независимо от доказательной базы. Это иллюстрируется, например, почти всеобщим убеждением в том, что Гитлер
начал ковровые бомбардировки гражданского населения, в то время как это было начато творцами британской стратегии, чем некоторые, наиболее честные из них гордились. Однако документы, предназначенные для всех, кто желает их использовать, беспристрастно проанализированы господином Бартоном Клейном. Я уже цитировал его заключение о первых трёх годах правления Гитлера: до весны 1936 года немецкое перевооружение было во многом мифом. Это означает того, что на первых этапах перевооружение не привело к усилению, как это всегда бывает. Дело в том, что даже предварительные этапы перевооружения были несерьёзными. Гитлер обманул как иностранные государства, так и собственный народ, хотя и в обратную сторону от того, чего они ожидали. Он, или точнее сказать, Геринг, возгласил: «Пушки вместо масла» . В действительности же было масло вместо пушек. Приведу несколько случайно взятых цифр из книги Клейна. В 1936 году, по Черчиллю, два независимых исследования оценили немецкие ежегодные расходы на вооружения в 12 миллиардов марок. Действительная же цифра составляла меньше 5 миллиардов марок. Гитлер утверждал, что нацисты потратили на вооружения 90 миллиардов марок до начала войны. На деле все немецкие расходы, как военные, так и невоенные, не были гораздо больше, чем между 1933 годом и 1938 годом. Перевооружение обошлось в 40 миллиардов марок за шесть фискальных лет до 18 марта 1939 года и 90 миллиардов до начала войны15.
Клейн задаётся вопросом, почему перевооружение Германии осуществлялось в таких ограниченных масштабах. С одной стороны, Гитлер заботился о том, как не дать упасть своей популярности в Германии из-за понижения уровня жизни. В значительной своей части перевооружение осуществлялось ради предотвращения ещё более быстрого его темпа в противном случае. Даже в таких условиях немцы жили лучше, чем когда-либо прежде. Хотя нацистская система была неэффективной, разложенной и запутанной. Более важным фактором представляется то, что Гитлер не поднимал налогов, так как боялся инфляции. Даже отставка Шахта не поколебла установленных им финансовых ограничений, хотя предполагалось, что после его отставки это случится. Самым важным фактором такого низкого темпа перевооружения было то, что Гитлер не совершал громадных военных приготовлений просто потому, что его «концепция боевых действий не требовала столько». «Скорее всего, он планировал решить стоящую перед Германией проблему жизненного пространства по частям – через серию малых войн". Это вывод, к которому я пришёл независимо, изучая политические документы, хотя я и предполагал, что Гитлер надеялся получить желаемое вовсе без войны. Я согласен с тем, что в его сознании не было чёткой разграничительной линии между нечестными политическими трюками и малой войной, как и вышло в Польше. Единственное, что он не планировал – большую войну, часто ему приписываемую. 28 ноября 1934 года Болдуин отрицал утверждения Черчилля, что немецкие военно-воздушные силы равны британским. Цифры Болдуина были верными; Черчилль, поддерживаемый профессором Линдеманном, ошибся. 24 марта 1935 года сэр Джон Саймон и сэр Антони Иден прибыли с визитом к Гитлеру. Он сказал им, что немецкие военно-воздушные силы уже равны британским, если не превосходят их. Ему поверили и верили с той поры. Болдуин был дискредитирован. Началась паника. Как такое было возможно, чтобы государственный деятель преувеличивал свои вооружения, а не скрывал их? И это было то, что Гитлер сделал.
Громогласно объявлять о подготовке к тотальной войне и мало что делать для этого на практике, было ключевой частью политической стратегии Гитлера; и те, кто бил в набат о Гитлере, как Черчилль, сами