Прошу прощения за задержку - нужно было готовиться к студенческой конференции
Глава IV. Конец Версаля.
В 1929 году система мер безопасности, направленных против Германии, действовала почти в полном объёме. Германия была разоружена, Рейнланд – демилитаризован, победители формально были едины, а сама система подкреплялась авторитетом Лиги Наций. Через семь лет без единого удара эта система сгинула. Международная стабильность была впервые поколеблена крахом экономической стабильности в октябре 1929 года. Депрессия имела мало общего с прошедшей войной, хотя люди того времени так не думали. Она не имела никакого отношения к сохранившимся статья мирного договора. Депрессия началась с краха спекулятивного бума в США; последовавшая безработица была вызвана тем, что покупательная способность не могла идти в ногу с увеличившимися средствами производства. Каждый понимает это сейчас; как и то, что лекарством от депрессии было увеличение государственных расходов. В 1929 году это едва ли кто понимал, а те немногие, кто понимал, не были у рычагов государственной власти. Всеобщим убеждением было то, что единственным лекарством является дефляция. Должны быть твёрдая валюта, сбалансированный бюджет, сокращение государственных расходов и урезание зарплат. Затем, предположительно, цены как-нибудь должны были понизиться, чтобы люди смогли снова начать покупать товары.
Эта политика вызвала экономические трудности и разочарование во всех странах, где она применялась. Но нет разумного объяснения, почему она могла стать причиной международных затруднений. Во многих странах Великая Депрессия привела к изоляционизму. В Великобритании самые низкие расходы на вооружения в межвоенные годы были введены в 1932 году Невиллом Чемберленом, министром финансов в национальном правительстве. Французы были ещё менее активны, чем обычно. Американская политика при Ф.Д. Рузвельте стала сильно более изоляционистской, чем была при его республиканском предшественнике. Германия представляла собой особый случай. Немцы пережили ужасающую инфляцию 1923 года и решили идти теперь в прямо противоположном направлении. Большинство немцев считало эти меры неизбежными, но это не добавляло им популярности. Все аплодировали такого рода мерам, когда они применялись к другим, но возмущались, когда их стали применять к ним самим. Рейхстаг не обеспечил большинства, нужного для дефляционистского правительства, хотя сам его хотел. В результате Брюнинг управлял Германией два года, не имея большинства в парламенте, с помощью президентских указов. Интеллектуальный и искренний, он не снискал популярности пытками смягчить последствия дефляции; зато его правительство пыталось добиться популярности с помощью дипломатических успехов. Министр иностранных дел Курциус в 1931 году пытался организовать таможенный союз между Австрией и Германией – мера, не имевшая экономического значения; другой член правительства, Тревиранус, начал кампанию за пересмотр границы с Польшей. В 1932 году Папен, преемник Брюнинга, потребовал равенства в вооружениях для Германии. Всё это не имело никакого отношения к экономическим трудностям, но нельзя было ожидать от среднего немца понимания таких вещей. Ему годами твердили, что все трудности вызваны Версальским договором, и теперь, когда у него были проблемы, он верил тому, что ему говорили. Более того, Депрессия убила сильнейший аргумент в пользу ничегонеделания: процветание. Люди, которые хорошо живут, склонны забывать свои обиды; когда же им худо, то им не остаётся ничего, кроме как размышлять о своих проблемах.
Были и другие причины нарастания напряжённости в международных отношениях. В 1931 году Лига Наций встретилась с первым серьёзным вызовом. 18 сентября 1931 года японцы захватили Маньчжурию, которая на бумаге была частью Китая. Китайцы обратились к Лиге Наций за помощью. Это не было лёгкой задачей. Японцы имели хороший предлог для вмешательства. Власть китайского центрального правительства была слаба везде, а в Маньчжурии её практически не было, Маньчжурия была в состоянии смуты и беззакония. От этого страдали японские торговые интересы. Было множество прецедентов подобного рода в Китае – самым последним был британский десант в 1927 году в Шанхае. Кроме того, у Лиги не было средств воздействия. Ни одна страна на пике экономического кризиса не одобрила бы идеи о разрыве торговых связей с Японией. Единственной великой державой, имевшей серьёзные интересы на Дальнем востоке, была Великобритания: и активной политики следовало меньше всего ожидать от британского правительства, вынужденного отказаться от золотого стандарта и ожидавшего всеобщих выборов. В тех условиях даже Великобритания, хотя она и присутствовала на Дальнем Востоке, не имела средств воздействия на Японию. Вашингтонское морское соглашение давало Японии региональную гегемонию в районе Тихого Океана; и все сменявшие друг друга британские правительства принимали эту гегемонию, когда намеренно затягивали постройку военно-морской базы в Сингапуре. Чего можно было бы добиться в случае осуждения Японии Лигой Наций? Только выразить своё моральное негодование, которое, не добившись положительного эффекта само по себе, могло настроить японскую торговую политику против британцев. Был только один аргумент в пользу этого морального осуждения. США, не будучи членами Лиги Наций, были в очень большой степени тихоокеанской державой и проповедовали «непризнание» любых территориальных изменений, достигнутых военной силой. Это бы удовлетворило женевских доктринёров. Но поскольку американцы даже не думали сокращать свою торговлю с Японией, то это было менее удовлетворительно для китайцев и - в практическом смысле – для британцев.
Правильно или нет, но британское правительство предпочло восстановление мира выражению морального негодования. Это был взгляд не только матёрых циников из министерства иностранных дел и не реакционных политиканов, возглавляемых Макдональдом, составлявших национальное правительство. Он разделялся и лейбористской партией, которая тогда клеймила «войну», а не «агрессию». Любая британская активная политика в 1932 году встретила бы единодушный отпор слева как «порочная защита империалистических интересов» . Лейбористская партия хотела – и в этом отношении она выражала общее британское мнение – что Великобритания не должна наживаться на войне. Лейбористы предложили наложить эмбарго на продажу оружия обеим воющим сторонам, и правительство приняло это предложение. Правительство пошло дальше. Британцы всегда считали Лигу инструментом примирения, а не машиной обеспечения безопасности. Они воспользовались этим инструментом. Лигой была создана комиссия Литтона для исследования ситуации и разработки решения. Комиссия не дала простого ответа. Она обнаружила, что большинство японских претензий вполне обоснованы. Япония не была осуждена как агрессор, хотя её осудили за использование вооружённых сил до исчерпания всех мирных средств решения кризиса. В знак протеста японцы покинули Лигу Наций. Но на деле британская политика преуспела. Она примирила Китай с потерей и так не контролировавшейся им провинции и восстановила (до 1937 года) мир между Китаем и Японией. Позже Маньчжурскому кризису было придано несоразмерно большое значение. Он стал считаться верстовым столбом на пути к войне, первым решающим «предательством» Лиги, особенно британским правительством. В действительности, Лига под руководством Британии сработала именно так, как британцы мыслили себе работу Лиги: она ограничила и завершила, хотя и не весьма удовлетворительно, конфликт. Больше того, маньчжурский кризис не ослабил силу Лиги Наций, но, собственно, вызвал её к жизни. Именно тогда под британским руководством был разработан доселе не существовавший механизм наложения санкций. Именно этот механизм сделал возможными – ко всеобщему неудовлетворению – активные действия Лиги во время Абиссинского кризиса 1935 года.
Маньчжурский кризис имел и актуальное для того времени значение, хотя и не то, какое ему приписывается. Он отвлёк внимание от Европы именно тогда, когда обстановка в Европе осложнилась; в частности, он сделал британское правительство исключительно нетерпеливым относительно европейских проблем. Он подкрепил неотразимыми аргументами британское предпочтение примирения – безопасности. Он дал образец для аргументов, которые были представлены в развёрнутом виде на конференции по разоружению в начале 1932 года. Время для неё было выбрано исключительно неподходящее. Державы-победительницы обещали её созвать с 1919 года, когда мирный договор установил разоружение Германии как первый шаг к тому, чтобы «ограничить вооружения всех наций». Это было далеко от обещания победителей разоружиться до уровня Германии; но это было обещанием, что победители будут что-нибудь делать в этом направлении. От исполнения этого обещания уклонялись все 1920-е годы. Эти увёртки играли на руку немцам. Немцы стали всё громче и громче требовать либо того, чтобы союзники исполнили своё обещание, либо чтобы они сняли ограничения с Германии. Британское лейбористское правительство, взявшее власть в 1929 году, вторило этим немецким требованиям. Большинство англичан было уверено, что вооружения сами по себе вызывают войны или что они же позволяют неразберихе и недопониманию вовлечь страны в войну (как это было в августе 1914 года), прежде чем горячие головы остынут. Премьер-министр Рамзай Макдональд желал продолжить дело, начатое им в 1924 году, и закончить дело умиротворения. Он является главным ответственным за то, что Лондонская морская конференция 1930 года, которая расширила ограничения на количество боевых кораблей, введённых на Вашингтонской конференции 1921 года, кончилась успехом. Но на Лондонской конференции прозвучало предостережение, которое тогда не было оценено. Споры были начаты итальянской стороной, требовавшей равенства в вооружениях с Францией – требование, которому французы решительно сопротивлялись; с этого момента началось отчуждение этих двух стран, которое в итоге привело Италию на германскую сторону.
Во втором лейбористском правительстве Макдональд неохотно уступил портфель министра иностранных дел Артуру Гендерсону. Эти два человека друг друга ранее в глаза не видели. Гендерсон, в отличие от Макдональда, был министром в годы Первой Мировой войны и вряд ли считал её ненужной глупостью. Если Макдональд расценивал французское беспокойство как выдумку, то Гендерсон желал примирить безопасность и разоружение. Гендерсон предлагал использовать разоружение как средство для усиления Британских обязательств перед Францией, как до него Остин Чемберлен надеялся использовать Локарно; конечно, обязательства не были бы тягостными, если бы вооружения повсюду сокращались. Гендерсон хотел привлечь французов перспективой того, что если они будут сотрудничать с Британией в деле разоружения, то британцы будут их больше поддерживать. Это была хорошая сделка с французской точки зрения. Хотя лишь немногие французы – а возможно, и никто из них – полностью осознавали то, что их армия непригодна к наступательной войне, но ещё меньше французов прельщалось перспективой постоянно сдерживать Германию сугубо собственными силами. Безопасность приняла бы другой характер, когда британцы не стали бы полагаться не на Локарно, а стали бы мыслить в практически, в терминах военной мощи. Возможно, они признали бы необходимость сильной французской армии; возможно, стали бы усиливать свою. Поэтому французы тоже стремились к Конференции по разоружению под председательством Гендерсона. Это было не просто признание его одарённости как примирителя, какой бы большой она ни была. Это был холодный расчёт: Британия едва ли смогла бы избегнуть увеличившихся обязательств, которые последовали бы за всеобщим разоружением , которое проходило под председательством британского министра иностранных дел на Конференции по разоружению.
Обстоятельства серьёзно поменялись в начале 1932 года, когда Конференция началась. Лейбористское правительство пало. Гендерсон больше не был министром иностранных дел; как председатель на конференции, он больше не олицетворял обязательства Британии, но мог лишь неэффективно давить на враждебное ему правительство. Макдональд больше не подталкивал Гендерсона; теперь Гендерсона тянул назад новый министр иностранных дел, сэр Джон Саймон, почти подавший в отставку, когда началась война, и впрямь подавший в отставку в знак протеста, когда через 18 месяцев был введён воинский призыв. Саймон, как и Макдональд, считал французские страхи воображаемыми. Кроме того, национальное правительство стремилось проводить политику жёсткой экономии: оно хотело не увеличивать британские обязательства, но сократить уже имеющиеся. Французы обнаружили к своему разочарованию, что их стремление разоружиться не получили никакой компенсации. Макдональд говорил им снова и снова: «Французские требования всегда создавали проблемы, так как они требовали от Великобритании взять на себя большие обязательства, а это в данный момент не представляется возможным» . Единственной фальшивой нотой в этом утверждении был намёк на то, что британский подход может измениться.
У британцев был собственный метод сворачивания разоружения в пользу безопасности. Пока французы надеялись привлечь англичан, англичане стремились привлечь США – на Конференцию о разоружению, хотя и не в Лигу Наций. План имел смысл, пока у власти были республиканцы. Он стал бессмысленным в ноябре 1932 года с избранием президента от демократической партии Ф.Д. Рузвельта. Хотя это демократы при Вильсона стремились обеспечить членство Америки в Лиге Наций и хотя именно Рузвельт позже вовлёк США в делам мира, голосование ноября 1932 года было победой изоляционизма. Демократы были теперь разочарованными вильсонианцами. Некоторые верили в то, что Вильсон обманул американский народ; некоторые верили, что европейские политики обманули Вильсона. Почти все верили, что европейские державы, особенно бывшие союзники, являются неисправимо порочными, и чем меньше Америка будет иметь дел с Европой – тем лучше. Идеализм, некогда побудивший американцев стремиться к спасению мира, теперь побудил их повернуться к миру спиной. Демократическое большинство в Конгрессе провело ряд актов, которые сделали для США невозможным участвовать в мировой политике; и президент Рузвельт подписал их без всякого неодобрения. Эффект был усилен жёстко-националистической экономической политикой «Нового Курса». Меньшим проявлением той же тенденции было то, что правительство Рузвельта наконец «признало» Советскую Россию и тепло приняло наркоминдела Литвинова в Вашингтоне. То, что Россия была исключена из Европы, стало считаться в Америке признаком праведности. Нельзя было ожидать теперь никаких американских обязательств перед Европой – а сами британцы были вытолканы из Европы американским влиянием в той мере, в какой оно присутствовало там.
Неудачным для Конференции по разоружению было и то, что летом 1932 года было достигнуто окончательное соглашение по репарациям. Это был самый худший момент для этого, хотя такое соглашение было бы достойно восхищения, будь оно заключено раньше. Немецкое правительство, теперь уже не Брюнинга, а Папена, было слабее и непопулярнее, чем когда-либо, поэтому было ещё больше озабочено достижением успеха в сфере внешней политики. Репарации не были больше оскорбительны; их место заняло одностороннее разоружение. Никакие реальные переговоры не были возможны; немецкому правительству срочно требовался сенсационный успех. Немцы покинули Конференцию с драматическим протестом: их удалось вернуть лишь обещанием «равного статуса в рамках системы безопасности». Обещание было бессмысленным. Если французы получали безопасность, то немцы не получали равного статуса; а если немцы получали равный статус, то французы не получали реальных гарантий безопасности. Обещание не впечатлило и немецких избирателей. Их не могли впечатлить даже и реальные уступки. На деле их заботили нищета и массовая безработица: они считали споры о разоружении гигантских размеров красной тряпкой для привлечения внимания – так оно и было. Державы Антанты сделали всё, что было в сих силах, чтобы помочь Папену словами. Им ещё не казалось, что существует какая-то серьёзная угроза со стороны Германии. В 1932 году люди боялись – и правильно боялись – коллапса Германии, а не её силы. Как мог любой компетентный наблюдатель предположить, что страна с семью миллионами безработных, без золотого резерва, с сокращающейся внешней торговлей внезапно станет великой военной державой? Весь современный опыт учил, что сила приходит с богатством – а в 1932 году Германия, конечно, была очень бедной страной.
Все эти расчёты пошли к чёрту 30 января 1933 года, когда Гитлер был назначен канцлером – это событие сейчас окружено таким же количеством легенд, как прибытие в Кент Хенгиста и Хорсы. Это не был «захват власти», как хвастались национал-социалисты. Гитлер был назначен на пост канцлера президентом Гинденбургом строго конституционным путём и с солидным демократическим основанием. Что бы ни говорили квалифицированные мыслители как либеральные, так и марксистские, Гитлер стал канцлером не потому, что обещал немецким капиталистам покончить с профсоюзами, а немецким генералам – воссоздать огромную армию или, тем более, великую войну. Он был назначен на этот просто потому, что он и его партия могли обеспечить в Рейхстаге большинство, и тем самым положить конец ненормальному положению, когда страной четыре года управляют президентскими указами. От него не ожидалось проведения революционной политики как дома, так и за рубежом. Наоборот, консервативные политики с Папеном во главе, который и рекомендовал его Гинденбургу, сохранили за собой ключевые посты и хотели обратить Гитлера в чисто символическую фигуру. Они обманулись в своих ожиданиях. Гитлер разорвал верёвки, которыми хотели его связать, и стал полновластным диктатором – хотя не так быстро, как это изображают современные легенды. Он изменил много в Германии. Он уничтожил политические свободы и власть закона; он изменил немецкую экономическую и финансовую политику; он поссорился с христианскими церквями; он уничтожил отдельные земли и впервые сделал Германию унитарной страной. Но в одной сфере он не изменил ничего. Он вёл такую же внешнюю политику, что и его предшественники, профессиональные дипломаты из министерства иностранных дел, это была политика почти всех немцев. Гитлер также хотел видеть Германию свободной от ограничений, наложенных на неё мирным договором; возродить великую армию; и тем самым вернуть Германии её реальный вес и положение в делах Европы. Их подходы отличались лишь деталями. Возможно, Гитлер меньше концентрировался бы на Чехословакии и Австрии, не будь он урождённым австрийцем; возможно, его австрийское происхождение, делало его менее враждебным относительно поляков. Но общая модель поведения была неизменной.
Этот взгляд не является общепринятым. Большинство пишущих на эту тему авторов считают Гитлера творцом системы, готовившим с самого начала великую войну, которая разрушила бы современную цивилизацию, а самого Гитлера сделала властелином мира. На мой взгляд, и государственные деятели слишком поглощены ходом событий, чтобы следовать предварительно заготовленным планам. Они делают один шаг, и второй вытекает из него. Системы на деле творятся историками, как это было с Наполеоном I, и системы, которые приписываются Гитлеру, на деле являются системами Хью Тревора-Рупера, Элизабет Вискиманн и Алана Баллока. У этих спекуляций есть реальная почва. Гитлер сам был начинающим историком или, точнее сказать, человеком, который обобщал исторический материал; и он в свободное время действительно создавал системы. Эти системы были его мечтами. Чарли Чаплин ухватил это своим артистическим гением, когда изобразил Великого Диктатора превращающего мир в игрушечный шар и подбрасывающего до потолка ударом ноги. Гитлер всегда видел себя – в своих мечтах – господином мира. Но мир, над которым он мечтал господствовать, и способы его покорения менялись в связи с обстоятельствами. «Майн Кампф» была написана в 1925 году, под влиянием французской оккупации Рура. Мечтой дня было низвержение французского господства; способом – союз с Великобританией и Италией. Его «Застольные разговоры» записаны в глубине оккупированной территории во время войны против Советской России; тогда Гитлер мечтал о некоей фантастической Империи, которая рационализировала бы его мечты захватчика. Его последние тексты были написаны в берлинском бункере, когда он был на грани самоубийства; неудивительно, что его мечты стали мечтами о всеобщем разрушении. Ловкость исследователей открывает в этих заявлениях ученика Ницше, геополитика, отражение Атиллы. Я же вижу в них лишь обобщения, сделанные разумом сильным, но недисциплинированным; догмы, в которых эхом отзывались разговоры, которые велись в любом австрийском кафе или немецкой пивной.
Была лишь одна постоянная тенденция в гитлеровской внешней политике, хотя и не новая. Его система взглядов была «континентальной», как у Штреземана до него. Гитлер не пытался восстановить «Мировую политику», проводимую Германией до 1914 года; не имел планов постройки большого флота; не поощрял скорбь по утраченным колониям, кроме как средство досадить британцам; он даже не интересовался Ближним Востоком – отсюда его слепота к великой возможности, открывшейся после поражения Франции в 1940. Кто-то может связать такие воззрения с австрийским происхождением Гитлера, далёким от океана: или верить, что он выучился этому от некоторых мюнхенских геополитиков. Но по сути это просто отражение обстоятельств того времени. Германия была разбита западными державами в ноябре 1918 года, но до того сама разбила Россию в прошлом году. Гитлер, как и Штреземан, не бросал вызов западному мироустройству. Он не хотел уничтожать Британскую Империю или лишать Францию Эльзас-Лотарингии. Наоборот, он хотел, чтобы Антанта признала решение марта 1918 года; отказалась от искусственной отмены этого решения в ноябре 1918 года и признала победу Германии на востоке. Эта программа не была абсурдной. Многие англичане, не говоря уже о Мильнере и Смэтсе, были согласны с ней уже в 1918 году; ещё больше приняло такие взгляды позже; и большинство французов тоже пришло к этой программе. Национальные государства Восточной Европы пользовались малой популярностью; Советская Россия – ещё меньшей. Когда Гитлер претендовал на реставрацию Брест-Литовского договора, он мог выставлять себя защитником европейской цивилизации от большевизма и красной опасности. Возможно, его амбиции действительно были ограничены одним лишь востоком; возможно, эти завоевания были лишь приготовлениями для захвата Западной Европы или всего мира. Никто не мог этого сказать. Это мог сделать лишь ход вещей; но, по странному стечению обстоятельств, ответ не получен. Против всех ожиданий Гитлер обнаружил себя в войне с западными державами до того, как захватил восток. Тем не менее, экспансия на восток оставалась постоянной, если не единственной, целью его политики.
Не было ничего оригинального в гитлеровской политике. Уникальным качеством Гитлера была способность переводить в дела общепринятые слова и мысли. Он воспринимал серьёзно то, о чём остальные только болтали. Движущей силой Гитлера была ужасающая буквальность. Писатели громили в своих работах демократию на протяжении полувека. Это сподвигло Гитлера создать тоталитарную диктатуру. Почти все немцы считали, что с безработицей надо «что-то сделать». Гитлер был первым, кто настоял на реализации этого «чего-то». Он отвергал конвенционные правила; и так он пришёл к экономике полной занятости, почти так же, как Ф.Д. Рузвельт за океаном. Опять же, в антисемитизме не было ничего нового. Он был «социализмом дураков» на протяжении многих лет. Мало кто следовал принципам этой идеологии. Игнац Зейпель, австрийский канцлер в 1920-е годы, говорил об антисемитизме, который проповедовала, но не проводила в жизнь его партия: «Это для улицы». Гитлер и был этой «улицей». Многие немцы сомневались насчёт одного акта гонений за другим, которые нашли свою кульминацию в неописуемом зле газовых камер. На мало кто знал, как протестовать. Все антиеврейские меры Гитлера логически вытекали из расистских доктрин, которые разделялись большинством немцев. То же было и во внешней политике. Не так уж и много немцев страстно и постоянно заботило, будет ли Германия вновь господствовать в Европе. Но они говорили так, словно их это действительно страстно заботило. Гитлер сделал по слову их. Он заставил немцев жить в соответствии со своими убеждениями или отбросить их – к их большому сожалению.
В своих принципах и доктринах Гитлер был не более порочен и бесчестен, чем любой другой современный ему западный деятель. Но своими злыми делами на практике он превзошёл их всех. Политика западных государственных деятелей строилась, в конечном счёте, на силе – французская на силе армии, британская на силе флота. Но они надеялись, что использование этой силы не понадобится. Гитлер намеревался использовать эти силы или, по крайней мере, угрожал их использовать. Если западная мораль кажется более высокой, то это, в основном, по той причине, что она есть мораль статус-кво; Гитлер же представлял аморальность ревизионизма. Есть, однако, любопытное, хотя и чисто внешнее, различие в целях и средствах Гитлера. Его целью было изменение, разрушение существующего европейского порядка; его методом было выжидание. Несмотря на свои грубые и жестокие разговоры, он был мастером ожидания. Он никогда не совершал лобовых атак на подготовленные позиции – по крайне мере, пока его разум не подточили лёгкие победы. Как Иисус Навин пред стенами Иерихона, он предпочитал ждать, пока силы его врагов не будут поглощены собственными раздорами, что и обеспечит ему успех. Он уже использовал этот метод для получения власти над Германией. Он не «захватил» власть – он подождал, пока те же люди, что стремились не пустить его к власти, сами отдадут её. В январе 1933 года Папен и Гинденбург просили его стать канцлером, и он вежливо согласился. То же было и во внешней политике. Гитлер не оглашал точных требований. Он объявлял о своей неудовлетворённости сложившимся положением; затем он ожидал уступок, делаемых, чтобы заткнуть ему пасть, просто протягивая руку за следующей уступкой. Гитлер не знал никаких иностранных государств лично. Он редко слушал министра иностранных дел; почти никогда не читал отчёты послов. Он оценивал зарубежных государственных деятелей интуитивно. Гитлер был убеждён, что знает, как правильно обращаться с буржуазными политиками, как немецкими, так и иностранными, что их нервы сдадут раньше, чем его. Это убеждение было достаточно правильным, чтобы привести Европу к катастрофе.
Возможно, это ожидание не было сознательным. Величайшие мастера государственного строительства – те, что не всегда знали точно, что они делают. В первые годы своей диктатуры Гитлера не сильно трогали внешние сношения. Большую часть своего времени он проводил в Берхтесгадене, продолжая безрассудно мечтать. Когда он возвращался к повседневной жизни, то его главной заботой было удержание полного контроля над НСДАП. Он наблюдал и поощрял распри между важнейшими лидерами национал-социалистов. Затем настал черёд установления контроля НСДАП над немецким государством и народом; только после этого – перевооружения и экономической экспансии. Гитлеру нравилась техника – танки, аэропланы, пушки. Он восхищался строительством дорог и ещё больше – архитектурными чертежами. Дипломатия находилась в самом низу списка. В любом случае, он мало что мог сделать, пока Германия не была перевооружена. События навязали ему ожидание, которое он предпочитал. Он мог спокойно передоверить внешнюю политику старым профессионалам из министерства иностранных дел. В конце концов, их цели были схожи: они тоже желали уничтожить Версальскую систему. Им нужен был лишь внезапный толчок к действия, дерзкая инициатива, которая внезапно прояснила бы ситуацию.
Этот образ действий скоро был применён на Конференции по разоружению. Государственные мужи держав Антанты не обманывались насчёт намерений Гитлера. Они имели точную информацию от своих представителей в Берлине – сэр Джон Саймон назвал эти сведения «ужасающими» . Впрочем, они могли прочесть правду в любой газете, несмотря на изгнание из Германии британских и американских корреспондентов. Нет большей ошибки, чем считать, что Гитлер не предупреждал заграничных политиков. Наоборот, он слишком часто их предупреждал. Западные политики видели ситуацию даже слишком ясно. Германия имеет сейчас сильное правительство, которое намерено снова сделать Германию великой военной державой. Но что могли сделать державы Антанты? Они снова и снова задавали этот вопрос себе и друг другу. Одним очевидным вариантом было организовать немедленную интервенцию в Германию и не дать Германии перевооружиться с помощью силы. Это предлагала британская сторона на Конференции по разоружению ; это же постоянно предлагали сделать французы. Это предложение часто повторяли и всегда отвергали. Оно было невыполнимым во всех отношениях. США, очевидно, не приняли бы участия в интервенции. Напротив, американское общественное мнение было бы резко против; а это много значило для Великобритании. Против этого было и британское общественное мнение – не только левые, но и члены правительства. Отстраняясь от принципиальных возражений, правительство не могло увеличить расходы – а интервенция была бы очень дорогим мероприятием – и не имело в своём распоряжении достаточно военной силы. Муссолини тоже остался бы в стороне, надеясь обернуть «ревизионизм» на пользу Италии. Оставалась одна Франция; а Франция решительно не хотела действовать в одиночку. Если бы французы были бы честны с собой, они бы признали, что не имеют сил для интервенции. Кроме того, чего можно было достигнуть с помощью интервенции? Если бы гитлеровское правительство пало, то настал бы хаос, куда более сильный, чем после оккупации Рура; если же оно не пало бы, то немецкое перевооружение продолжилось бы тотчас после вывода войск интервентов.
Альтернативой было ничегонеделание: оставить Конференцию и позволить событиям идти своим чередом. Как британцы, так и французы отвергали этот путь как «неприемлемый», «немыслимый», «рождённый отчаянием». Но что оставалось? Какой ловкий трюк позволил бы удовлетворить немцев, не подвергая опасности французов? Французы настаивали на то, что они допустят равенство вооружений с Германией лишь при наличии твёрдых британских гарантий безопасности, подкреплённых совместной работой штабов и увеличением армии. Британцы решительно отвергали эти предложения и полагали, что если равенство в вооружениях удовлетворит немцев, то и гарантии будут без надобности. Если Гитлер пойдёт на соглашение, то «…он может быть будет склонен уважать его… Его подпись будет связывать Германию крепче, чем подписи всех предыдущих немецких правительств» . Если же Германия не заключит соглашения, то «…силу мирового негодования против неё трудно будет переоценить» ; «мир узнает, каковы истинные намерения немцев» . Нельзя сказать, серьёзно ли относились британцы к своим взглядам. Возможно, они ещё верили, что французская несговорчивость является основным препятствием к мирной Европе и потому не были особо щепетильны в том, как убрать с дороги это препятствие. Прецедент 1871 года продолжал много значить для них. Россия тогда денонсировала статьи Парижского мирного договора, усматривавшие демилитаризацию Чёрного моря; прочее державы согласились на это при условии, что Россия получит одобрение международной конференции. Обычное право Европы было сохранено. Одна конференция могла создать договор; другая – разорвать его. Теперь важно было не допустить перевооружения Германии, а добиться того, чтобы оно протекало в рамках международных соглашений. Британцы также полагали, что немцы будут склонны заплатить за «узаконивание своих беззаконных дел» . Британцам всегда нравилось чувствовать себя правыми с точки зрения международного законодательства; они полагали, что немцы похожи на них в этом отношении. Британцы не могли предположить, что какая-нибудь держава предпочтёт возвращение времён «международной анархии». Разумеется, Гитлер не стремился возвращать международную анархию. Он тоже хотел международного порядка; но это должен был быть «новый порядок», а не модифицированная версия Версальской системы.
Были и дальнейшие расчёты, которые больше всего определяли атмосферу тех лет. Все, особенно британцы и французы, полагали, что перевооружение Германии займёт много времени. Германия была практически безоружна на момент прихода Гитлера к власти. У неё не было танков, самолётов, тяжёлой артиллерии, обученных резервистов. Должно было пройти по стандартным меркам не меньше десяти лет, прежде чем германская армия станет грозной военной силой. Эти расчёты не были полностью ошибочными. Такое мнение было же и Гитлера и Муссолини. В своих беседах они называли решающим годом 1948 год. Множество ранних тревог о немецком перевооружении были ложными. Так, когда Черчилль в 1934 году заявлял, что данные о немецких ВВС, которыми располагает британское правительство, преуменьшены, и Болдуин ему возражал, то Болдуин, как мы знаем сейчас из немецких документов, был прав, а Черчилль нет. Даже в 1939 году немецкая армия не была готова к затяжной войне; и даже в 1940 году немецкие сухопутные войска уступали почти во всём французским, кроме уровня командования. Западные державы допустили две ошибки. Они не смогли осознать того факта, что Гитлер – это игрок, который играет с высокими ставками при собственных маленьких ресурсах. Они также не смогли осознать экономических достижений Шахта, который использовал бывшие в его распоряжении ресурсы менее расточительно, чем западные державы. Страны того времени с более или менее свободной экономикой использовали свой экономический потенциал на 75% . Шахт первый создал систему полной занятости и тем добился почти полного использования немецкого потенциала. Сейчас это банальность. А тогда это казалось магией за пределами человеческого понимания.
Конференция по разоружения ненадолго пережила приход Гитлера к власти. Во время лета 1933 года Великобритания и Италия давили на Францию, чтобы та дала Германии теоретическое «равенство» в вооружениях. В конце концов, должно было пройти достаточно времени, чтобы это «равенство» стало реальностью. Давление было почти успешным. Французы были почти согласны. 22 сентября британские и французские министры встретились в Париже. Французы заявили, что согласны на равенство или нечто вроде равенства. Тогда Даладье, французский премьер-министр, спросил: «Какие существуют гарантии того, что Конвенция будет соблюдаться?». Вновь возникла старая проблема. Саймон ответил: «Правительство Его Величества не может принять на себя дополнительную ответственность в виде санкций. Общественное мнение Англии этого не поддержит». Раздался и более авторитетный голос, чем Саймона. Стенли Болдуин, лидер консервативной партии, неформальный глава английского правительства, прибыл из Экса (Aix) на эту встречу. Он посвятил весь свой отпуск изучению европейских дел. Он решительно поддержал Саймона: не может быть новых британских обязательств. Он добавил: «Если бы было доказано, что Германия перевооружается, то немедленно возникла бы новая ситуация, с которой бы Европа столкнулась…. Если такая ситуация случится, то Правительство Его Величества отнесётся к ней очень серьёзно, но такой ситуации пока нет» . Речь была Болдуина; но её дух был унаследован от Макдональда. Французам предлагали от преимущества, которое они воображали реал