Сразу даю необходимые пояснения для всевозможных критиков. Мир вымышленный. Поэтому искать прямые аналогии с нашей историей, пожалуй, не стоит. Да, я хитрая, так автору, естественно проще.
Княжий выскребыш Дана себя помнила лет с трех – вот она стоит босая, в перепачканной черникой рубашонке на деревянном, дожелта выдраенном полу. Пол этот бабка накануне мыла и скребла берестяной плетенкой, посыпала крупным озерным песком и снова терла – готовилась к встрече гостей. Самих гостей ждали к обеду, а поутру бабка искупала Дану в лохани, переодела в новую сорочку, заплела густые русые косы, накормила пирогами, а теперь чистой тряпицей оттирала чернильно-синие пальцы и щеки. Дана вырывалась и увертывалась – тряпка пахла козьим молоком и неприятно холодила лицо.
- Постой, не вертись, ты у нас настоящей княжной должна смотреться. Авось, смилуется князь-батюшка, да вернет внучку ко двору.
Дана живого князя никогда не видела – от деревни до княжьего подворья было три дня конного ходу. Для нее весь мир вмещал в себя пока небольшую деревеньку, притулившуюся к каменистому берегу огромного озера, старухину избу да закуток на полатях, где Дана прятала свои сокровища – стадо «коров» из налимьих голов, куколку-мотанку из льняных оческов да голубую бусинку на суровой нитке. Князь мнился существом сказочным, сродни лешему и разбойникам, которыми пугала ее по вечерам бабка. Бабка была высокой, худощавой, с постоянно озабоченным лицом, поджатыми губами. Только глаза светились ясным голубым светом, когда старуха гладила девочку шершавой темной рукой.
- Сиротинка ты бесчастная, - приговаривала бабка. – Ни матушки, ни батюшки, ни сестер, ни братьёв. Горе-горемычное…
Дана себя несчастной не ощущала - у нее было целых три новых наряда, настоящие кожаные туфельки – ни у кого в деревне таких не было, в доме всегда водилась мука и репа, старуха держала корову, забивала по осени телят и овец – их туши висели под кровлей в сенях до самой весны. Скучать тоже было некогда - бабка брала девочку с собой то на сенокос, то на пастбище, то на беседу к соседям, а длинными зимними вечерами пряла куделю и напевала старые песни. Иногда бабка совала веретено в ручонку Даны и объясняла, как надо прясть. Длинное скользкое веретено не желало вертеться в неумелых детских руках, вырывалось и катилось под лавку. Бабка не ругалась, только вздыхал и бормотала:
- Что будет-то? К чему они дитё приспособят? Ни княжна, ни служанка, одно слово, княжий выскребыш.
Дана с утра прилипла к маленькому оконцу, надеясь увидеть живого князя. Он представлялся огромным, на могучем вороном коне, разодетый в невиданную золотую одежду, с огромным мечом у пояса.
Бабка ждала правителя по-своему – растворила с вечера тесто, поутру прогнала корову на пастбище и напекла пирогов. На приход самого князя Твердислава и не надеялась, но накануне прослышала от старосты, что приедут от князя люди набирать молодых рыбаков в княжьи отроки. Вот и порешила – авось смилуется правитель, вспомнит о своей кровиночке, пришлет за ней доверенное лицо. Когда тракт закурил едкой желтой пылью, бабка не кинулась следом за другими сельчанами глазеть на княжье войско. Кому надо – сам придет, нечего людям лишний раз глаза мозолить. Нашли. Не абы кто, сам князь-батюшка! Появился ближе к полудню, пешком, без меча и гридней, без алого бархата и золотого плаща, в простом темном, пропыленном платье, сухонький, жилистый, немолодой уже человек. Уверенно прошел по двору мимо огромной поленницы дров, постучал кованым железным пробоем в наружную дверь, вошел, не дожидаясь приглашения, пригнувшись под низкой притолокой, встал на пороге, щурясь в сумеречном свете избы. Дана поняла, кто перед ней, только когда бабка бухнулась в ноги гостю.
- Встань, Твердислава, здрава будь! – голос пришельца звучал негромко, но уверенно.
- Милости прошу, князь-батюшка, откушай в моем доме, не побрезгуй.
- Здорова будь, Твердислава, - усмехнулся мужчина. – Не побрезгую, с вечера росинки во рту не было, а твои пироги хорошо помню.
Тяжело ступая по скрипучим половицам, князь прошел к столу, сел на лавку в красный угол. Бабка метнулась к печи, ухватом подтянула горшок с наваристым супом-мясником, выставила на стол подносы с отварной рыбой, калитками, ягодниками, ватрушками, ржаными рыбными пирогами, кувшины с брусничной водой и ягодной настойкой.
Притихшая, оробевшая девочка настороженно наблюдала, как князь наливает себе в ковш настойку, черпает узорчатой ложкой похлебку, отламывает куски пирога. В свою очередь, Олесько наблюдал за Даной, словно искал в ней что-то давно потерянное, да так и не обретенное. Сунул руку в кошель у пояса, достал пригоршню орехов, протянул девочке:
- Иди сюда, красна девица, прими угощение.
Дана сползла с лавки, робко приблизилась к князю.
- Как тебя зовут-величают, красна девица?
- Дана.
- Ишь, глазки-то изумрудные, ровно ягоды заморские винные, «персты княжны» именуются, так и светятся на солнце. Эх, Зоряна, доченька, на кого ж ты нас всех покинула, - провел крепкой сухой рукой по волосам девочки, вздохнул, повернулся к бабке.
- Спасибо тебе, Твердислава, за внучку, что вырастила здоровой да ладной, что людей не дичится. Я, дурень старый, уж позабыл, какая-то радость – дите малое. Тебе ни в чем отказу не будет, я распоряжусь, чтобы и впредь, что надо, из моих запасов давали. А внуку заберу с собой. Думаю, в монастырь отдать, пусть сестры научат всему, что надобно знать девице высокого роду. Настоящей княжной ей не быть, в теремах моих не жить, но и неучем в глухой деревне оставаться негоже. Вырастет, поглядим, куда ее пристроить. Кем бы не был ее отец, Зоряна мне дочерью была, в Дане моя кровь.
- Хочешь поехать со мной в стольный град, Дана?
Девочка посмотрела на бабку.
- Поезжай, дитятко, князь-батюшка у нас хороший, тебя не обидит.
- А ты поедешь?
- Нет, дитятко, я тут уж вековать буду. Спасибо князю, нужды у меня ни в чем нету, да и много ли старухе надо.
- Я хочу с тобой поехать.
- Кончились твои хотения, Дана.
Девочка оглянулась на Твердиславу, насупила брови и серьезно кивнула.
- Вот и ладно, собирай внуку, к вечеру приведешь ее на постоялый двор. За угощенье спасибо.
- Она мне утехой была, княже. А дочь твоя, Зоряна, пошли ей создатель вечный покой, мне не чужой была, я ее своим молоком почти два года кормила, - всегда спокойное суровое лицо скривилось, вздрогнули сморщенные губы, глаза затуманились слезами.
- Спасибо тебе еще раз, Тердислава. К вечеру приведешь девочку в заезжий двор. А это тебе за труды – на льняную скатерть лег кожаный мешочек.
